Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Фантомный характер события ведет и к размыванию способов его переживания. Что является формой памяти о событии такого рода? Какие формы соучастия, сопереживания или просто связей являются формой памяти, а какие — формой знания постороннего наблюдателя?[572] В этой ситуации мы имеем дело с таким усложнением временной структуры и символического аппарата переживания события, что вопросы о трансмиссии травмы повисают в воздухе. Память и событие во многом нарушают привычные последовательности: память постоянно оживляет прошлое, превращая его в запутанную сеть знаков, слов, воспоминаний, объектов и эмоций, благодаря которой событие приобретает способность воздействия и самосохранения как часть повседневности. Исследование фантома требует от нас смирения и внимательности. На место фактических соответствий (условно «правильной» и «неправильной» памяти) нужно поставить формы переживаний прошлого, трудно поддающиеся простой верификации. Слова, места и объекты вовлекаются в игры с прошлым, в результате которых нарушаются привычные ритмы и хронологии[573].

Следует заметить, что это теоретическое обобщение может быть наполнено эмпирическим содержанием благодаря антропологическим исследованиям приграничных сообществ восточной части СССР (Забайкалье). На первый взгляд ситуация выглядит достаточно просто: Первая мировая война и последующие за ней события застают Забайкальское казачье войско в глубоком кризисе. Забайкальское казачье войско представляет конгломерат сообществ, объединенных общими моделями социализации и сословной идентичности, но крайне разобщенных по своему происхождению, экономической ситуации и даже культурной базе. Казаки-инородцы и потомки сосланных поляков, крестьяне, насильно записанные в казаки, и метисы, творчески связывающие разные культуры, — все это разнообразие определило пестроту реакций на политический кризис[574]. В отличие от традиционных казачьих регионов связь казачьих сообществ с крестьянством здесь более запутанная и сложная. С одной стороны, беднейшая часть казаков практически ощущает себя крестьянами, с другой — многие крестьянские сообщества в регионе (например, карымы в Забайкалье) видят себя потомками казаков-первопроходцев и настороженно относятся к «государственным казакам».

Революция расколола Забайкальское казачье войско на два непримиримых лагеря, превратив представителей казачьего сословия в регионе одновременно в одну из самых заметных групп в строительстве Дальневосточной республики[575] и символ контрреволюции[576]. Именно «великая казачья катастрофа», затронувшая практически каждую семью, привела не только к многолетней ожесточенности, но и к достаточно аффективным способам переживания истории Гражданской войны в регионе как последней и решающей битвы добра со злом. Смена политической ориентации семейной памяти (с антисоветской на советскую или с советской на антисоветскую) долгое время не меняла этой эмоциональной компоненты. После победы коммунистов значительная часть забайкальских казаков негативно восприняла новую власть. Опираясь на забайкальских казаков, баргутов и харчин-монголов Хулунбуира, Г. М. Семенов свергает просоветское правительство и пытается реализовать разные модели политической власти, сохраняя режим военной диктатуры[577]. После поражения белой государственности в Забайкалье наиболее политически активная часть эмиграции продолжала борьбу с советской властью при большей или меньшей поддержке китайских и японских военных. В 1945 году все места компактного проживания эмиграции попадают под советский контроль[578], после чего политическая активность казачьей эмиграции практически прекратилась.