Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Неважным может оказаться то, с какой интенцией история восстания была зафиксирована в культурном медиаторе. Как показано в главе 5, вошедший в канон соцреализма роман Н. Е. Вирты «Одиночество» способствовал сохранению разнонаправленной памяти и оценок событий Тамбовского восстания. Этому вторит тезис главы 1, что в сельской местности изначально «закрытые» для интерпретации монументы становятся «открытыми». Так, упоминание на посвятительной надписи монумента именно пострадавших в селе красноармейцев вовсе не обязательно свидетельствует о том, что памятник не мыслится местными жителями как памятник всем участникам событий. В главе 4 рассказана история мемуарного текста 1960‐х годов, которому при переиздании в 1980‐х был придан новый смысл — вместо «истории колхозного строительства» воспоминания вдруг заговорили об «истории коммуны». Однако это не мешало в самом селе, главном герое воспоминаний, рассматривать книгу как результат борьбы между семьями потомков коммунаров за историю и свою роль в ней. Таким образом, первостепенным является сам факт наличия культурного медиатора, доступного сообществу и признаваемого им, а внутренняя логика устройства этого медиатора и история его авторов имеют уже второстепенное значение.

Существенным при этом является язык описания, используемый медиаторами разных уровней для рассказа о событиях восстания. В главе 8 показаны особенности языка районной прессы и его связь с советским официальным языком. Категории и шаблоны описания, сложившиеся в советском культурном пространстве (Гражданская война как война «красных» против «белых»), продолжают тяготеть над авторами газетных публикаций и респондентами. При этом в последнее десятилетие посвятительные надписи монументов претерпели изменения. Посвящения «красноармейцам» сменяются более общими посвящениями «жертвам» Гражданской войны. Это вполне соответствует примирительному настрою политики памяти и самих сельских сообществ. Впрочем, сложившийся язык публичного описания событий вовсе не всегда оказывается устойчивым и закрепляется в сообществах. Так, в главе 9 указывается, что сложившийся в СССР язык (скорее образный, чем словесный) описания семеновцев стремительно устаревал уже в 1990‐х, рождая своего рода кризис идентичности. В то же время можно предположить, что неразработанность или чуждость многим монументального языка «красных похорон» в 1920‐х (глава 3) могла стать причиной быстрого устаревания первых памятных знаков погибшим красноармейцам и коммунистам в «красном селе» Уварово (глава 2).

Проблема признания или непризнания культурных медиаторов изнутри сообщества и вовне его была рассмотрена в нескольких главах книги. Так, в главе 5 обобщена история осмысления событий Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний в художественной литературе. Сочетание факторов (не всегда ясных) определяет отбор произведений для включения в национальный художественный канон. Присутствие в этом каноне, в свою очередь, оказывается значимым для сохранения и характера существования исторической памяти о событии в тех регионах, где оно произошло. Признанные на национальном уровне «шедевры» (как роман Н. Е. Вирты) обычно получают признание и в местных сообществах. Факт признания имеет значение и для локально значимой литературы: в разных сообществах «канонической» книгой по истории может считаться, например, то или иное краеведческое исследование, знакомство человека со стороны с которым становится обязательным для продолжения разговора (главы 1, 2, 4). Вопрос (не)признания того или иного сочинения или памятника (как, например, «Памятника тамбовскому мужику») сам по себе вызывает дискуссию (и поэтому может способствовать сохранению памяти).

Проблема отсутствия культурного медиатора — памятника на том месте, где он должен был бы стоять, книги, которую стоило бы написать (например, аналог «Тихого Дона» по мотивам Западно-Сибирского восстания), — так или иначе поднимается и авторами, и респондентами. Это отражает существующее у многих ощущение «недопредставленности» темы в местном, региональном и национальном нарративах. О необходимости заполнить лакуну, доказать значимость, дать представление о масштабах событий говорят очень многие респонденты (в первую очередь краеведы и активисты, а также академические исследователи). В целом отсутствие культурного медиатора, «достойного» события — крайне расхожий сюжет. Его воспроизводят респонденты в обоих регионах (вне зависимости от фактической представленности событий 1920‐х в массовой культуре). Особенно это характерно для людей, мечтающих об изменении рамок памяти в знакомом им пространстве.