Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Для большинства рассказов респондентов из сельской местности Тамбовской и Тюменской областей характерен больший акцент на страдании и бегстве крестьян, чем на сопротивлении (наиболее последовательно эта мысль прослеживается в главе 8). Более того, для многих события Гражданской войны, коллективизации и репрессий сливаются в единый жертвенный нарратив, в котором крестьяне выступают пассивными объектами насилия со стороны внешних сил — банд, красных, белых, коммунистов и т. п. Эта особенность нарратива, подмеченная авторами монографии, коррелирует с историей сельских монументов. Как показано в первой части книги, ранние «красные» захоронения героев и жертв — «борцов за советскую власть» поначалу часто не приживались в селах и приходили в упадок. Индивидуализация и локализация памяти о событиях восстания в постсталинскую эпоху (особенно в связи с празднованием юбилеев Октябрьской революции) привели к повсеместному появлению новых памятников — с именами, список которых пополнялся усилиями местных активистов памяти. Стремление не оставлять памятные знаки безымянными не кажется удивительным само по себе, но заметно отличается как от распространенной в революционную эпоху практики захоронений героев, где «нет отдельных имен, дат жизни или портретов» (глава 3), так и от имевших все большее значение практик поминовения у скульптур «неизвестного солдата» и у деиндивидуализированного Вечного огня.

Иной представляется картина в Забайкальском казачьем приграничье. Как показано в главе 9, возникший в советских учебных частях миф о всепроникающих последователях атамана Г. М. Семенова, и в 1960‐х годах терроризирующих Страну Советов, стал отправной точкой героического казацкого нарратива о Гражданской войне. Многие жители Забайкалья склонны рассказывать о «наших мальчиках» как о «лихих казаках» — потерпевших поражение, но, во-первых, славное, а во-вторых, ставшее победой в исторической перспективе. Героизация антисоветского Семенова стала отражением героизации советских лидеров и закономерно оказалась в кризисе после распада СССР и стремительного устаревания идеологии противостояния.

1990–2000‐е годы стали временем рождения «альтернативной героизации» и сообществ памяти в городах, рядом с которыми происходили восстания. Тамбов, так и не захваченный крестьянскими повстанцами, закрепляется в качестве символического центра антоновщины и памяти о ней. Многие современные выходцы из города и его жители ведут активную работу, чтобы увековечить память лидеров восстания и жертв с крестьянской стороны (тем самым противостоя сложившейся «сельской» традиции коммеморации, см. главу 1). Остававшийся за «красными» в период Западно-Сибирского восстания Ишим теперь отчетливо связывается с выступлениями (восстание — «Ишимское»), а ишимские активисты и краеведы стали важнейшим сообществом, размышляющим о необходимости памяти о крестьянских выступлениях и важности их уроков (главы 7, 8).

Память и культурные медиаторы. Одним из фокусов внимания авторов книги стало взаимовлияние местной и региональной памяти и культурных медиаторов, которые мы понимали широко — это и памятники, и художественные произведения (литературные, фильмы, театральные постановки), и местная пресса, и пр. Мысль, которую, как кажется, разделяют все исследователи, — влияние такого рода медиаторов является важнейшим для формирования и сохранения памяти о событиях 100-летней давности. Респонденты с удовольствием ссылаются на известные книги или фильмы о восстаниях, упоминают о наличии того или иного памятника в том месте, где они живут. Культурные медиаторы провоцируют разговоры и рефлексию о событиях восстаний, их предпосылках и последствиях. В любой период установка новых монументов, вероятно, активизировала сбор воспоминаний, формирование легенд и нарративов, которые закреплялись в памяти. Наконец, связь через восстание с символически значимыми историческими фигурами — Г. К. Жуковым, М. Н. Тухачевским, А. И. Солженицыным — закрепляет определенные (в том числе и локальные) реалии в памяти.