Полагаю, что для того, чтобы понять характеристики современного состояния памяти о событиях восстаний и региональные различия в этой памяти, нужно реконструировать тот контекст памятования, который существовал в предшествующие годы. Ведь современное забвение или отсутствие выраженного намерения вспоминать события может свидетельствовать не только о ныне существующих идентичностях и социальных рамках памяти (хотя и о них, несомненно, тоже), но и о том, в каком состоянии память пребывала в более ранние периоды. Важно учитывать, что социальные рамки памяти менялись. В этом смысле показательны размышления некоторых респондентов о том, как вспоминали (или не вспоминали) о восстаниях в советское время: «И вот смотрите, это ведь тоже очень интересное, и раскулачивание, и то, что вот 21‐й год, — на самом деле, получается, что могло быть несколько „точек пересборки“. Это вот конец 50‐х — середина 60‐х годов, после XX съезда, когда реабилитация началась, там середина 60‐х, возможно, юбилей 50-летия советской власти, вот вариант, когда, кстати, заговорили про „антоновщину“ <…> когда Лагунов пытался опубликовать[257]
, вот одна „точка пересборки“ — не изменилось ничего [в Тюмени]. Следующая — это конец 80‐х — 90‐е годы, когда вроде бы об этом заговорили… Но смотрите, я смотрю по Тюменской области, вот был всплеск интереса, и пропал»[258].Интервью, собранные в Тюменской области, отличает констатация быстрого спада (после кратковременного подъема) массового интереса к восстаниям в постсоветское время, а также недоумение многих респондентов по поводу отсутствия значительного интереса («Почему у нас нет этой темы?»). При этом для респондентов часто нет самоочевидного ответа на вопрос, почему память о событиях в регионе менее актуальна, чем на той же Тамбовщине. Основания различий кажутся неясными. Это еще раз подтверждает предположение, что искать ответ на этот вопрос стоит не только в нынешних различиях между двумя регионами, но и в том, как вспоминали о событиях восстаний раньше.
Эта глава не претендует на то, чтобы дать исчерпывающий ответ на вопрос о том, почему память о крестьянском восстании в Западной Сибири оказалась сегодня в Тюменской области менее актуальной, чем память об антибольшевистских выступлениях — в Тамбовской. Я представлю ряд отдельных, но показательных зарисовок о процессе формирования культурной памяти о восстаниях. Полагаю, что, прежде чем ответить на вопрос о причинах формирования тех или иных региональных рамок, необходимо лучше понять механику их функционирования. А для этого представляется важным проследить, как формировалась культурная память[259]
(то есть память, носителем которой являются символические медиаторы), касающаяся восстаний. Ведь социальная память в современных обществах обычно существует лишь около 80 лет, а при большей временной перспективе ключевую роль неизбежно начинают играть продукты культуры[260].На основе проанализированных материалов я выдвигаю тезис, что
В работе над главой я опирался на несколько комплексов источников. Одним из них были издания художественных произведений о восстаниях (прежде всего — периода сталинизма, более поздние тексты рассмотрены скорее для описания общего контекста). В центре моего внимания оказываются два романа о Тамбовском восстании, написанные в 1930‐х годах и издававшиеся заметными тиражами как в этот период, так и позднее. Причина внимания именно к ним связана с тем, что они стали одними из хронологически первых крупных художественных произведений об антибольшевистских крестьянских восстаниях. Я полагаю, что их довольно раннее появление и массовые тиражи сыграли важнейшую роль в том, как в дальнейшем складывалась память о Тамбовском восстании. Это отличается от ситуации с Западно-Сибирским восстанием, многотиражные художественные произведения о котором стали доступны отечественному читателю значительно позже.