Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

Другая респондентка, из Тюменской области, рассказывая о своем детстве 1950‐х годов, указала не только на то, что в классе о восстании «не рассказывали», но и пояснила, что «в школе, когда я училась, тогда такие годы были, много ведь не расскажешь»[356]. Разумеется, речь не шла о полном молчании — например, уход за могилами погибших во время Гражданской войны обычно возлагался на школьников. Вряд ли в подобной ситуации было возможным совершенно обходить тему восстаний.

Советская власть проводила, кажется, в целом схожую мемориальную политику в регионах, затронутых Тамбовским и Западно-Сибирским восстаниями[357]. Например, в 1920–1930‐х годах оба восстания стали объектом внимания Истпарта (Комиссия по истории Октябрьской революции и Коммунистической партии), который через сеть местных отделений собирал в том числе информацию о событиях времен Гражданской войны[358]. Более поздние мемориальные инициативы, связанные с празднованиями юбилеев Октябрьской революции в постсталинскую эпоху, тоже заметны. Сохранились многочисленные воспоминания участников событий с советской стороны, собранные в 1950–1970‐х годах[359]. В это же время устраивали выставки, фиксировали состояние захоронений погибших в ходе восстаний (их регулярно посещали и приводили в порядок)[360].

Характерно, что среди собранных в 2018 году интервью периодически (хотя и нечасто) можно найти описания того, что активность, связанная с празднованиями юбилеев революции и беседами ветеранов о событиях Гражданской войны, все же сопровождалась и некоторым ростом интереса к событиям и на локальном уровне:

Вопрос: А, получается, уже в 60‐х годах, в 70‐х стал Покалюхин[361], приходил в школы и рассказывать?

Ответ: Да, он рассказывал.

Вопрос: А его приглашали?

Ответ: Ну, приглашали, там, не знаю, ну, классные руководители.

Вопрос: А зачем они такое хотели, раньше молчали-молчали об этом, а тут стали приглашать, детей учить?

Ответ: Ну, интересно стало людям, вот…[362]

Подобного рода активность имела место и в Тюменской области[363].

При этом все же респонденты часто совершенно определенно указывали на упорное молчание в позднесоветскую эпоху старших членов семьи: «Разговоров вообще на эту тему [тему крестьянского восстания] не было. Это был плод запретный, что явно об этом нельзя было говорить. Где-то оно и было, ясно, чей-то родственник был, но об этом как бы старались не говорить»[364].

Или: «Даже мои, я говорю, свекор со свекровью, даже прямо уже что-то лишнее сказали [в 1990‐е], а до этого молчали. Говорит: „Ой, пропал где-то“. А потом сказали: „За пособничество“. А потом еще, что сказали: „Да вот он и корм лошадям давал“. Значит, что-то уже развязался язык. А до этого сказали: „Пропали, у нас нету…“ А я говорю: „А где же деды, — то есть моего мужа, — где?“ „Где-то пропали, время было трудное, пропали, да и все“»[365].

Таким образом, момент формирования условий для более открытого разговора о событиях восстания, появление условий для актуализации «неудобной» памяти о событиях респонденты обычно связывали именно с концом советского периода. То есть для большинства официальные коммеморации не приводили к активным разговорам внутри семей. А если в позднесоветское время осколки локальных версий памяти о событиях и вырывались наружу, то редко во время официальных празднований: