Cure Te Ipsum (СИ)

Сначала я грешила на гномье упрямство, но эльфы тоже не разочаровали. Особо запомнился юный лучник с очевидным внутренним кровотечением. Его можно было снимать на рекламный щит с надписью «Минздрав предупреждает». Бледный до синевы, он упрямо отказывался разоблачаться передо мной и разрешать до себя дотрагиваться. Мне пришлось поклясться какими-то неведомыми явлениями вроде падения Дориата и воскрешения Лютиэн, что я никак не посягну на его невинность и обязательно забуду все, что увидела. Смотреть там было не на что, а источником кровотечения оказалась язва желудка. Возможно, закровила после сильного удара. Я смылась прочь, стоило появиться эльфам из «хирургии»: не хотела даже случайно услышать, каковы шансы паренька.

Иногда лучше не знать, чем закончится та или иная история.

В полдень подошла к концу дегтярная мазь — мы с Саней обозвали ее, не сговариваясь, мазью Вишневского. Я умудрилась поскандалить с эльфом, который ее доставлял.

— Нет больше, — скупо бросил он, не оборачиваясь на меня и помешивая что-то в небольшом котелке.

— Что значит, нет? нужно!

— Открывай цех и производство. Я тебе не бездонная бочка.

— Дёготь еще точно есть, я видела.

— Вот сама и колупайся в нём! Мне некогда.

— Что кричим? — Саня, наконец, оторвался от жадного изучения банок с темно-зеленой полосой — я уже точно знала, что так эльфы отмечают все дурманящее.

— У нас кончилась мазь Вишневского.

— А от него тебе что нужно? — эльф и ухом не повел на такое вопиющее нарушение этикета.

— А это сам Вишневский.

Тут уж остроухий не выдержал и обернулся, хмурясь.

— Маэ, нэстон, — буркнул он, очевидно, не зная, как реагировать на присвоение нового имени, — что значит, бишу-неу-ски?

— Это — ты. Ты — Вишневский, — торжественно сообщил Саня, бесцеремонно хлопая эльфа по плечу, отчего тот поморщился, — ничего не поделать, Лара. Бери рецепт и сама, сама.

— Шурдало бузно, — не сдержавшись, прокомментировала я, и по едва уловимому движению ушей эльфа стало ясно, что он внимательно прислушивался.

Языковой барьер сказывался значительно. Множество разных акцентов и диалектные наречия парализовали работу нашей аптеки. Склад был заполнен ящиками с препаратами, названия которых мне ни о чем не говорили. Но, что хуже, половина целителей названий этих также не знала. Когда мне пришла запоздалая элементарная мысль надписать ящики на всех используемых нами языках, я едва не начала биться головой об стену. Меня остановило только то, что стен не было.

Придумать — проще, чем осуществить. Пришлось искать тех, кто знал лекарства, бегать за ними, отволакивать на склад и заставлять надписывать и диктовать. Естественно, нашлись какие-то травы, корешки, жидкости и суспензии, назначения которых не мог указать никто. Когда первые три десятка коробок, коробков, ящичков и сундуков были в очередной раз перепроверены и переписаны, оказалось, что примерно четверть наших врачей не умеет читать. Ни на одном языке.

За день я стояла у стола трижды. Даже запомнила происходящее. Уже вполне отдавала себе отчет в том, что и куда положила, не забыла ли чего, не перепутала ли. На шатре под номером три (отмеченном тремя вертикальными чертами, нарисованными углём) появилась надпись по-русски «Душегубка». Здесь Саня лично проводил полостные операции, пытаясь добиться относительной асептики. Сюда я не подходила даже случайно. Вчерашнего дня было более чем достаточно для душевной травмы на ближайшие лет двадцать.

После обеда (которого не было) неприятности посыпались как из ведра. Все было очень плохо. В палатках было слишком холодно, уплотнять больных — чревато инфекциями, врачей не хватало, оставлять выздоравливающих их друзьям и соратникам не хотелось. Эльфийские снадобья действовали, но только если их не перепутать — потому что чертовы остроухие помечали их пятнадцатью оттенками зеленого, которые различить никто, кроме них, не был в состоянии. С гномами дело обстояло не лучше, а уж когда две эти полярности сталкивались, катастрофа становилась очевидной.

— Оттенок молодой листвы сирени.

— Изумруд? Хризолит? Берилл?

— Э-э… ну нет, ближе к июльской ветви жасмина, пожалуй…

Все, что меня спасало — отсутствие в Средиземье победившего феминизма. Меня хоть немного, но жалели, и по возможности пытались избавить от перетаскивания трупов и работы с совсем уж страшными случаями. Так что на мою долю оставались тихие смерти от лихорадки и кровопотери.

Их по-прежнему было много. Возможно, даже больше, чем вчера. Неужели прошел всего один день?

К трем часам пополудни на складе иссякли ремни. Как известно, хорошо зафиксированный пациент не нуждается в анестезии — которой намечался близкий дефицит. Гномов зафиксировать было сложнее всего, справиться могли только их сородичи, им вязки вовсе не полагалось. Люди были более коварны. Хилый с виду дядька в одиночку рвал ремни как паутину.

К четырем часам я смотрела на нож, который прокаливался в огне после очередной гнойной операции, и размышляла о том, чтобы вскрыть вены. Вот только добьюсь полной стерильности — и сразу.