Curiositas. Любопытство

Что послужило источником страсти Отле, пожалуй, объясняет запись в дневнике, сделанная им в 1916 году. Отле признается, что после недуга, перенесенного в отрочестве (по его словам, это был букет из скарлатины, дифтерита, менингита и тифа), он утратил способность запоминать тексты и больше не мог заучивать наизусть стихотворения и отрывки прозы. Чтобы преодолеть это, объясняет он, «я учился корректировать память рассудком»[437]. Отле не мог самостоятельно запоминать факты и цифры, но, вероятно, представлял свою «Всемирную библиографическую службу», или «Мунданеум», как своеобразный аналог памяти, который можно создать с помощью карточек, изображений, книг и иных документов. Он, безусловно, любил этот мир и желал знать обо всем, что в нем есть, однако, так же как грешники, о которых говорил Вергилий, заблуждался и либо направил эту любовь в ложное русло, либо воспламенил ее от слишком яркой искры. Остается надеяться, что Всевышнему, в которого Отле верил, хватило любви, чтобы простить своего каталогизатора.

В 1975 году Хорхе Луис Борхес, быть может вдохновленный Отле, написал довольно длинный рассказ под названием «Конгресс»: его герой пытается составить энциклопедию, в которой можно будет прочесть абсолютно обо всем[438]. Но оказывается, что существование виртуальной копии мира невозможно или, по мысли автора, бесполезно, ведь мир, к нашей радости или огорчению, и так уже существует. На последних страницах честолюбивый энциклопедист приглашает коллег-ученых прокатиться в шарабане по Буэнос-Айресу, но город, который открывается перед ними, с его домами, деревьями и людьми, кажется им знакомым, уже виденным: это их собственная фантазия, в которую они бесстрашно погрузились, а теперь вдруг, к собственному удивлению, поняли, что она существовала и до них.

Глава 15. Что потом?

Когда-то в 1990-х годах я побывал в Берлине, где писатель Стен Перски повел меня в Берлинскую картинную галерею смотреть «Фонтан молодости» Лукаса Кранаха Старшего. Это среднего размера холст, на котором в ракурсе перспективы тщательно выписан прямоугольный бассейн; в его водах счастливо резвятся мужчины и женщины. Слева на телегах и повозках прибывают старики; с другой стороны из воды выходят обнаженные молодые люди, для них выстроены в ряд красные шатры, похожие на «купальные машины», которые так полюбились Снарку у Льюиса Кэрролла.

Картина Кранаха привела нас к спору о том, стоило бы или нет продлевать себе жизнь, будь это возможным. Я сказал, что перспектива ухода меня не пугает, это не повод для волнений; напротив, мне нравится жить с мыслью о том, что когда-нибудь будет поставлена финальная точка, а бессмертие можно сравнить с бесконечной книгой: как бы она ни увлекала, в конце концов надоест. Стен же возразил, что долгая, а то и вечная жизнь (при условии, что ее не сопровождают болезни и немощь) – это здорово. Жить так здорово, признался он, что распрощаться с этим миром ему ни разу не хотелось.

Этот разговор состоялся, когда мне не было и пятидесяти; прошло больше пятнадцати лет, и я как никогда уверен, что вечно жить ни к чему. И не оттого, что мне кажется, будто впереди у меня еще не один десяток лет: поди узнай об этом, когда не сможешь подержать в руках всю книгу, но я совершенно уверен, что читаю одну из последних глав. Столько всего успело произойти, столько лиц промелькнуло, столько мест я уже посетил, что не представляю, как бы этот сюжет мог растянуться на много страниц вперед, не обеднев и не превратившись в бессвязный словесный поток.

«Дней лет наших – семьдесят лет, – пророчит нам Моисей, – а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс 89, 10). Ныне меньше десяти лет отделяют меня от этого рубежа, хотя еще недавно казалось, что он не ближе последней цифры числа Пи. В возрасте, который я вынужден теперь назвать пожилым, мое бренное тело все очевиднее норовит подавить собой бодрствующий ум, словно ревнует, видя мое внимание к собственным мыслям, и пытается выжить их силой. До недавнего времени мне представлялось, что тело было властно надо мной только в юности, а с приходом зрелого возраста избранным становится разум. А поскольку оба они – и тело и разум – ведают разными, как я полагал, сферами жизни, то и править они должны были бы сдержанно и бесстрастно, деликатно чередуясь.

Поначалу, надо думать, так и было. В отрочестве и ранней зрелости мой разум выглядел путаной, неопределенной сущностью, неуклюже вторгавшейся в беспечную жизнь верховодившего мною тела, которое из всего пыталось извлечь удовольствие. Как ни странно, тело казалось тогда менее монолитным, чем мои мысли, и проявляло себя только в разнородных ощущениях, приносимых запахом утренней свежести или прогулкой по ночному городу, завтраком на открытом солнце или осязанием возлюбленного тела в темноте. Даже чтение казалось физическим действием: прикосновение, запах, вид слов на странице были существенны в моем взаимодействии с книгами.