Curiositas. Любопытство

Толкователи Талмуда часто приводят заповедь, следовать которой надлежит в мыслях и поступках: она гласит, что имя человека вписано в Книгу жизни, а значит, мы ответственны за эту запись и являемся собственными летописцами. В таком случае, насколько я могу помнить, свое имя я вписывал чужими словами – так сказать, под диктовку авторов (как, например, Стен Перски), с которыми имел счастье сблизиться через их книги. Петрарка в одном из своих писем признается, что перечитывал Вергилия, Боэция и Горация тысячи раз, но теперь перестал (пишет он это в возрасте сорока лет), чтобы их книги остались с ним до конца жизни, «ибо пустили они корни свои в моем сердце, да так глубоко, что нередко я забываю, чья рука их писала, так что, владея и пользуясь книгой долгое время, сам становлюсь ее автором и держу ее за свою». Я готов подписаться под его словами. По мнению Петрарки, читатели искренне убеждены, что ни одна книга не создается сама по себе: существует лишь один-единственный текст, бесконечный, разбитый на фрагменты, которые мы пролистываем, не обращая внимания, связаны ли они между собой, сохраняют ли хронологию, и не предъявит ли на них кто-нибудь права. Поскольку начал я с чтения, то знаю, что мыслю цитатами и пишу, пользуясь тем, что уже написали другие, и поэтому претендовать могу только на то, чтобы переставлять и компоновать. В этом занятии я нахожу великое удовлетворение. В то же время я убежден, что удовлетворение на самом деле недолговечно.

Мне проще представить собственную смерть, чем гибель всего сущего. Несмотря на теологию и научную фантастику, с нашей эгоцентрической точки зрения представить конец света сложно: что это за сцена, если зрителей вдруг разом не стало? Как узнать, что будет за последним мигом вселенной, если этого уже никто не увидит? Эти банальные на первый взгляд вопросы показывают, насколько наша способность к воображению ограничена сознанием первого лица единственного числа.

Сенека рассказывает о девяностолетнем Сексте Тураннии, распорядителе при Калигуле, который, после того как император освободил его от должности, «приказал домашним уложить его и устроить плач подле постели, как будто он умер. Домашние собрались и стали оплакивать оставшегося не у дел престарелого хозяина и не унимались, пока того не восстановили на службе». Благодаря этой хитрости Туранний достиг невозможного и стал свидетелем собственных похорон. По прошествии семнадцати веков, преследуя менее прагматическую цель, экстравагантный американский бизнесмен «лорд» Тимоти Декстер инсценировал собственные похороны, чтобы взглянуть на реакцию окружающих. А когда «якобы вдова» во время траурной церемонии не проявила достаточных признаков печали, обиженный Декстер «воскрес» и устроил ей хорошую взбучку.

У меня более скромное воображение: я просто представляю, что все кончилось, – ни решений, которые надо принимать, ни мыслей, ни страхов, ни волнений, ни настоящего, данного в ощущении, ни глагола «быть».[439]

Смерти… нет. Есть только… я. Я… который должен умереть.

Андре Мальро.

«Королевская дорога»[440]

Мир вечен, мы в нем – нет. Однако в «Божественной комедии» нет и смерти. Точнее сказать, те души, которые встречает Данте, были настигнуты смертью раньше, чем начался рассказ. После этого все они до Судного дня продолжают жить в трех великих царствах. Данте обнаруживает: смерть телесная отняла у них не так уж много – за исключением разве что воли. Им также остается язык, так что и про́клятые, и спасенные могут поведать, кем они были и кто они сейчас, и вернуться к моменту своей смерти, описав его словами. О смерти мимоходом упоминают многие; среди тех, кто достоин особого внимания, – сам Вергилий, рассказывающий Данте, как «прах, мою кидавший тень» был перенесен из Бриндизи и погребен в Неаполе; а еще Беатриче, которая упрекает Данте, изменившего ей, когда она была «между первым и вторым / Из возрастов» (она умерла, когда ей было двадцать пять лет); это и граф Уголино, замурованный своим врагом, архиепископом Руджери, в Голодной башне, где он обречен погибнуть без пищи, поедая собственных детей (Борхес отмечал, что в исторической реальности с ним могло произойти либо одно, либо другое, но в поэме эти обстоятельства объединены); или фигуры самоубийц в кровавом лесу; или же упомянутый вскользь Петр Дамиани, также встретивший смерть; и Манфред, о котором уже говорилось[441]. В «Божественной комедии» рассматривается не смерть, а память о смерти. Чтобы узнать, что его ждет, смертный Данте расспрашивает тех, для кого смерть позади. И понуждает его к этому любопытство.