Curiositas. Любопытство

Передо мной фотография, сделанная в начале 1960-х годов. На ней – подросток, лежащий на траве спиной вверх: поднял голову, оторвавшись от блокнота, в котором что-то рисовал или записывал. В его правой руке карандаш или ручка. На голове – нечто вроде кепки, на ногах – туристические ботинки, на поясе повязан свитер. Лежит он возле кирпичной стены, от нее падает тень; вокруг – похожие на яблони приземистые деревья. Сзади, совсем рядом, – коротколапый пес, напоминающий статуи собак, которые лежат на могильных плитах у ног почивших крестоносцев. Этот мальчик – я сам, но на снимке я себя не узнаю. То есть я знаю, что это я, но лицо – не мое.

Фотография была сделана полвека назад где-то в Патагонии: в выходной день был устроен поход. Сегодня, глядя в зеркало, я вижу усталое одутловатое лицо, обрамленное поседевшими волосами и кокетливой белоснежной бородой. Глаза, вокруг которых легли штрихи морщин и контуры узких очков, – небольшие, зеленовато-коричневые с редкими оранжевыми крапинками. Однажды я пытался попасть в Англию с паспортом, в котором было указано, что цвет моих глаз – зеленый, и сотрудник миграционной службы, пристально глядя на меня, сказал, что запись следует изменить на «голубой», иначе в следующий раз меня не впустят. Я знаю, что иногда мои глаза кажутся серыми. Быть может, они время от времени меняют цвет, как у госпожи Бовари, но я не уверен, что эти перемены, как в ее случае, значимы. Тем не менее лицо в зеркале – это я, это должен быть я. Но это не мое лицо. Другим удается узнавать меня по моим чертам; мне – нет. Случайно заметив свое отражение в витрине магазина, я спрашиваю себя: что за пожилой толстяк идет рядом со мной? Боюсь, если бы я однажды и впрямь увидел себя на улице, то узнать бы не смог. Уверен, мне не удалось бы безошибочно опознать себя в полицейском участке, да и групповой портрет вызвал бы затруднения. Не знаю, в том ли дело, что мои черты слишком быстро и активно старятся или собственная персона не столь отчетливо запечатлена в памяти, как печатные слова, которые я помню наизусть. Мысль об этом не так уж огорчительна; она даже в некотором роде утешает. Оттого, что я – это я, от начала и до конца, и никакие обстоятельства или точки зрения не могут помешать моему узнаванию, я испытываю радостное чувство свободы: мне не нужно соблюдать никаких условий, чтобы быть собой.

Данте придерживается христианского представления о том, что после смерти только в Судный день нам предстоит вернуться в наши бренные тела – всем, за исключением самоубийц, ибо «не наше то, что сбросили мы сами». Наука считает, что человеческое тело время от времени совершает нечто вроде самоубийства. Все наши органы, все кости, все клетки до единой умирают и возрождаются каждые семь лет. Наши черты сегодня не имеют ничего общего с собственным прошлым, и все же мы со слепой уверенностью твердим, что остаемся прежними. Вопрос: что мы имеем в виду, как понимаем, что значит «быть собой»? На какие признаки ориентируемся? Выходит, что я – это не тело и не голос, не возможность прикоснуться ко мне, ни рот, ни нос, ни глаза – это нечто другое. Оно таится, как пугливый зверек, спрятавшийся в джунглях среди всевозможных вещественных ловушек. Никакие обличья и маски, которые я ношу, не раскрывают мне меня самого – разве что в неясных намеках и смутных предчувствиях: как шелест листвы, аромат, гром где-то вдали. Я точно знаю, что мое молчаливое «я» существует. И покуда жду. Вдруг оно обнаружит себя, только когда придет мой последний день: внезапно возникнет, как из-под земли, на миг повернется ко мне лицом, и дальше – тишина.[225]

Толстяк передо мною тенью крался
Однажды вниз по склону при луне;
Я вспять бегом – он вслед за мной погнался:
Кто он такой, узнать пора бы мне.

Джеймс Ривз

. «Бывает же»

Чтобы в ходе странствия слова не «торопились» и приближались к финалу «с подобающей продолжительностью», Данте, как всякий любознательный путешественник, задает вопросы, касающиеся обычаев и веры, географии и истории мест, по которым он проходит. Особенно его интересует, кто встречается ему на пути, и поэтому он просит души называть себя, первым обращаясь к Вергилию: «Будь призрак ты, будь человек живой!»[226] Некоторые, как Вергилий, отвечают сразу; другие не хотят и поддаются, только если Данте обещает рассказать о них по возвращении в бренный мир; есть и такие, кого приходится заставлять; некоторых от лица Данте расспрашивает Вергилий. Случается Данте встречать и тех, кого он знал при жизни; но иногда метаморфозы в потустороннем мире меняют облик до неузнаваемости, и несчастной душе приходится пояснять, кому она принадлежала.