Curiositas. Любопытство

Место, в котором я живу, определяет меня – по крайней мере, отчасти и хотя бы тогда, когда я там нахожусь. Когда неподалеку есть рынок или лес, когда мне знакомы некоторые события и обычаи, когда люди вокруг меня говорят на каком-либо одном языке и практически не говорят на другом, все это влияет на множество совершаемых мною действий и меняет восприятие. Гете заметил: «Безнаказанно никто не блуждает под пальмами, и образ мыслей, наверное, тоже изменяется в стране, где слоны и тигры – у себя дома». Местные фауна и флора формируют мои черты. Вопросы «где я?» и «кто я?» тесно переплетаются, и один следует из другого. Уезжая на новое место, яспрашиваю себя, что во мне изменилось, что поменялось на вкус, на ощупь, в интонации, из каких едва уловимых нюансов складывается мысль.

Память, разумеется, тоже изменчива. В романе Лоренса Даррела «Констанс, или Одинокие пути» некая миссис Маклеод в своих мемуарах, озаглавленных «Англичанка на Ниле», замечает: «В Египте все ведут себя импульсивно, поскольку здесь нет дождей, заставляющих думать». А суданец, попавший в Англию, загадочный Мустафа Саид, признается рассказчику в романе «Сезон паломничества на Север», что в сыром Лондоне в его «душе не было ни капли веселости». Места пребывания определяют нас так же, как мы определяем их. Картография – это совместное творчество.

Места, которым мы даем названия, не существуют сами по себе: мы сами их мысленно создаем. Вселенная не знает своих мер, ей неведомы собственные размеры, скорость и длительность, а мир, как в средневековом определении божественного, является кру́гом, центр которого всюду, а окружность – нигде. Мы же при этом носим центр в себе и, обращаясь из своего потаенного угла к мирозданию, говорим: «Ты движешься вокруг меня». Полоса земли, район, провинция, отечество, континент, полушарие – все это необходимо было придумать так же, как были придуманы единорог и василиск. Как говорит Балабон в «Охоте на Снарка»:

«Для чего, в самом деле, полюса, параллели,
Зоны, тропики и зодиаки?»
И команда в ответ: «В жизни этого нет,
Это – чисто условные знаки».

Балабон, верный себе, раздобыл для своей команды самую удобную и верную карту, которой оказался идеально чистый лист – точная формула невидимого для нас пространства вселенной. На этом нетронутом листе мы рисуем квадраты и круги, наносим пути от одного места к другому, чтобы самим поверить в иллюзию, будто мы оказались в некоем месте и сами кем-то являемся. Нортроп Фрай рассказывает о своем друге, враче, который во время путешествия по арктической тундре с проводником-инуитом попал в буран. В ледяной темноте, утратив знакомые ориентиры, врач прокричал: «Мы потерялись!» Инуит задумчиво посмотрел на него и ответил: «Мы не потерялись. Мы здесь».

Все мы в глубине души картографы, мы очерчиваем и размечаем наше «здесь» и думаем, что движемся к неизведанным землям – возможно, просто чтобы почувствовать иную почву под ногами и по-новому ощутить самих себя. Потому мы полагаем, что где-то, совершенно одни, обозреваем весь мир, а в другом месте, среди себе подобных, оглядываемся на свое «я», затерянное где-то в прошлом. Мы считаем, что отправляемся из дома в чужие края, идем от частного опыта к общему и чужому, от себя в прошлом к себе где-то в будущем, постоянно в положении изгнанников. Мы забываем, что где бы мы ни оказались, мы всегда «здесь».[279]

Не спрашивай, каков верный путь, у того, кому он известен: иначе не сможешь заблудиться.

Рабби Нахман из Брацлава

. «Сказки и притчи»

Утром в Страстную пятницу 1300 года, когда христианский мир встречал свой первый юбилей, не разделявший аристотелевских представлений о природе-служанке, Данте покинул сумрачный лес. И, попытавшись описать его своему читателю, испытал прежний страх: то был «дикий лес, дремучий и грозящий», и был он так горек, «что смерть едва ль не слаще». Поэт не мог вспомнить, как вошел туда, ибо его «опутал ложью» сон, но, выбравшись из тьмы, он увидел возвышающуюся впереди, на другом конце долины, гору, а над ней – лучи восходящего солнца. Точное местоположение леса в тексте не указано: он всюду и нигде одновременно – в него мы попадаем, когда наш разум помутнен, а выходим, пробуждаясь в свете солнечных лучей; это мрачное место блаженный Августин называл «горьким лесом мира». Из сказок мы узнаём, что во тьме творятся темные дела, но может статься, что после изгнания из леса, заменявшего нам райский сад, путь через другой, грозный, лес – это почти наверняка обетованная дорога к свету. Данте, лишь пройдя через лес, где находился «ночью безысходной», может пуститься в странствие, которое приведет его к пониманию собственного человеческого начала[280].