Curiositas. Любопытство

Вся «Божественная комедия» может быть прочитана как описание исхода из леса – и в то же время паломничества ради приближения к человеческой природе. (Данте подчеркивает важность правильного прочтения стихов библейского псалма «Когда вышел Израиль из Египта»[281].) Причем не только для того, чтобы увидеть неповторимость самого паломника: не менее, а то и более важно увидеть в нем потомка рода человеческого, чей порок и искупление – в чужих делах и сущности. Ни разу во время странствия после эпизода в лесу Данте не остается один[282]. Встречаются ли ему Вергилий или Беатриче, говорит ли он с душами проклятых и спасенных, обращаются ли к нему демоны или ангелы – поэт все время ведет с кем-то диалог; разговор для него – средство движения вперед. У Данте странствие совмещено с рассказом о нем.

Как мы уже отмечали, чтобы разговор мог состояться, мертвым был оставлен дар речи – общаться с живыми. Не случайно при встрече они являются Данте в своем физическом облике, покинутом на земле: ведь их собеседник должен знать, что говорит с людьми, а не просто с бестелесными призраками. Во мраке леса он блуждает один, но после ни разу не остается в одиночестве.

Всем нам приходится пройти через нехоженый лес Данте, чтобы, покидая его, отчетливее представлять собственное человеческое начало. Он разрастается во всей своей зловещей мрачности долгой вереницей меняющихся лесов: одни – более старые, как лес демона, через который пришлось пройти Гильгамешу во времена, когда только зарождалась литература, или лес, встретившийся сначала Одиссею, а затем Энею во время их скитаний; другие поднялись сравнительно недавно, как оживший лес, зловеще надвигающийся на Макбета, или лесная чаща, в которой Красная Шапочка, Мальчик-с-пальчик, Гензель и Гретель, направляясь по своим нехитрым делам, сбиваются с пути, а еще – кровавый лес злополучных героинь маркиза де Сада и даже лес воспитывающий, которому Редьярд Киплинг и Эдгар Райс Берроуз вверяют младшее поколение. Существуют леса, за которыми начинаются другие миры, леса сумрачных душ, эротических мук, леса зловещие, леса ковыляющей старости и мятущейся юности. О них-то и писал отец Генри Джеймса своим сыновьям-подросткам: «Любой, чей ум достиг хотя бы отрочества, начинает догадываться, что жизнь – не фарс; и даже не изысканная комедия; напротив, ее цветы и плоды произрастают из бездонных трагических глубин, в исконную пустоту которых уходят наши корни. Каждому, кто способен к жизни духовной, открывается это наследие – непроходимый лес, где воют волки и кричит бесстыжая ночная птица»[283].

Такие непроходимые леса всегда коварны: они создают иллюзию, что именно здесь, в их сумраке, все главное и происходит, однако мы знаем, что лес – это не только деревья и рассеянный свет, но также то, что вокруг, территория, которая их окружает и наделяет определенным контекстом. Лес манит нас, но есть нечто, не позволяющее забыть, что снаружи ждет совсем другой мир. Внутри может быть темнота (и даже многократно всеми упомянутая мильтоновская «видимая тьма»), и все же в сплетении очертаний и теней едва заметно просматривается сумеречное небо. И каждый из нас должен быть в одиночестве здесь, в преддверии, на пороге того, чему еще только предстоит осуществиться: встречи с «другим».

За описанием сумрачного леса последуют еще тридцать две песни «Божественной комедии», прежде чем Данте к концу своего спуска в Ад доберется до застывшего озера, где по шею вмерзли в лед души предателей. Оказавшись среди устрашающих голов, которые стонут и шлют проклятия, поэт задевает одну из них ногой и смутно узнает черты дрожащего от холода Бокки дельи Абати, флорентинца, предавшего партию Данте и выступившего с оружием на стороне ее врагов. Данте требует, чтобы по обычаю, сложившемуся во время этого магического странствия, гневливый дух назвал себя и, обещая грешнику написать о нем по возвращении в мир живущих, сулит ему посмертную славу. Тот отвечает, что его чаяния совсем в другом, он не раскаивается и велит поэту оставить его в покое. Оскорбленный и разгневанный Данте хватает наглеца за волосы и грозит вырвать их все до последнего, если не получит ответа.

И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,
Я не скажу, не обнаружу, кто я,
Хотя б меня ты изувечил сплошь».

При этих словах Данте «не одну ему повыдрал прядь», заставив терзаемого грешника выть от боли. (Но тут другая про́клятая душа прикрикивает на него: «Бокка, брось орать!» – раскрывая тем самым его имя[284].)