Curiositas. Любопытство

Немного поодаль Данте и Вергилий видят новые души – они тоже застыли во льду, и «самый плач им плакать не дает»: их глаза подернуты заледеневшими слезами. Услышав разговор Данте и Вергилия, один из грешников молит незнакомцев снять «гнет со взгляда моего», чтобы излить скорбь, пока глаза снова не затянет морозом. Данте соглашается и даже клянется: «…Если я солгал, / Пусть окажусь под ледяной корою!» – но за это дух должен назвать себя. Тот говорит, что он инок Альбериго, проклятый за убийство брата и племянника, совершенное в отместку за оскорбление. Дух просит Данте протянуть руку и исполнить обещание, однако поэт не держит слова и даже добавляет, что «…было доблестью быть подлым с ним». Между тем Вергилий, ниспосланный свыше наставник Данте, все время молчит[285].

Молчание Вергилия можно принять за одобрение. Несколькими кругами ранее, во время переправы двух поэтов через реку Стикс, Данте видит поднявшуюся из зловонных вод душу грешника, наказанного за гнев, и, как обычно, хочет узнать, кому она принадлежит. Вместо имени в ответ он слышит: «Я тот, кто плачет», но остается равнодушен к этим словам и хулит собеседника. Обрадованный Вергилий заключает Данте в объятия и без меры хвалит подопечного, повторяя слова, которыми святой Лука в своем Евангелии превозносит Христа («Блаженна несшая тебя в утробе»)[286]. Воспользовавшись одобрением Вергилия, Данте признается, что для него нет большей радости, чем видеть, как грешник погружается обратно в болотный смрад. Вергилий соглашается с ним, и эпизод заканчивается благодарением, которое Данте возносит Творцу, исполнившему его желание. За кромкой леса правила не соответствуют нашим моральным принципам: не мы одни их устанавливаем.

На протяжении веков исследователи пытались оправдать поступок Данте, интерпретируя его как проявление «благородного негодования» или «праведного гнева»: в представлении Фомы Аквинского это вовсе не грех гнева, а «справедливо» возмущенная добродетель[287]. Души других мучеников только рады выдать имя грешника: это Филиппо Ардженти, тоже флорентинец и один из бывших политических противников поэта, которому после изгнания Данте досталась часть его конфискованного имущества. Свое прозвище, Серебряный, Ардженти получил за то, что подковывал собственных лошадей серебром вместо стали; он настолько не любил людей, что, проезжая по Флоренции верхом, широко расставлял ноги, вытирая сапоги о прохожих. Боккаччо описывал его как «человека высокого ростом, жилистого и крепкого, надменного, бешеного и большого чудака»[288]. Его история словно привносит в поэму оттенок личной мести, каким бы высоким чувством ни руководствовался Данте, считавший, что «справедливо» проклинает его.

Проблема, безусловно, в том, как трактовать эту «справедливость». В данном случае речь идет о дантовском понимании неоспоримости божественного суда. «Человек праведнее ли Бога? – спрашивает один из друзей Иова, – и муж чище ли Творца своего?» (Иов 4, 17). В этом вопросе подспудно присутствует вера в то, что «неправильно» сострадать про́клятым, ведь это значит восставать против непостижимой божественной воли и оспаривать высшую справедливость. Всего тремя песнями выше Данте был способен лишиться чувств, проникшись жалостью к поведавшей ему свою историю Франческе, которая обречена вечно кружиться в вихре, карающем сладострастников. Теперь же, продолжая свой путь по кругам Ада, он уже не так сентиментален и предпочитает верить в высший закон[289].

Это вера в то, что порядок, установленный Всевышним, не может быть ошибочным или порочным; и потому все, что определено им как справедливое, является таковым, даже если для человеческого сознания это непостижимо. Рассматривая, как соотносятся истина и божественная справедливость, Фома Аквинский называл истиной единение разума и реальности: в человеке оно всегда будет неполным, ибо человеческий разум по природе несовершенен; зато Бог с его всеохватным разумом зрит абсолютную и непреложную истину. А потому, если высший закон устанавливает порядок вещей сообразно мудрому замыслу Всевышнего, то нам следует рассматривать его как соответствие истине. Фома Аквинский объясняет: «Поэтому Божественная справедливость, утверждающая вещи в порядке, согласующемся с установлениями Его мудрости, которая [в свою очередь] суть закон Его справедливости, и называется истиной. В подобном смысле и мы, рассуждая о человеческих деяниях, говорим об истине справедливости»[290].