d3257173e6e84c0dbd07778660e8d04c

Сети окончательно спутались. Теперь они начинают стягиваться сильнее.

— И где ты тогда была? — вопрос ребром. Ответ не должен быть завуалирован. Не в контексте этого диалога, по крайней мере.

— У Тайлера, — выстрел оказался метким. — Я была у Тайлера сегодня ночью. Знаешь, он тоже предал меня, но единственное что его отличает от всех вас — он любит меня. Он по-настоящему любит меня!

Сорвалась. Сорвалась. Сорвалась! Если собаку долго травить, рано или поздно она сорвется с цепи. Рано или поздно все цепи обрываются, и ты мчишься вперед чисто по инерции, набрасываясь на своих обидчиков, на тех, кто попадается под руку.

Дженна поднялась. Стул упал на пол. Неприятный звук отразился от стен.

Во взгляде Елены — огонь. Он начинает разрастаться.

— Ну что? Влепи мне пощечину, ты ведь хочешь этого! — крик, истошный вопль. И Деймон знает как прекратить приступ. Знает и сдерживается из последних сил, чтобы не кинуться к Мальвине. — Скажи, что я — дешевая и продажная шлюха! — шаг вперед. — Скажи, что я — точная копия своего отца, что моя мать настрадалась от нас обоих! Скажи, что я всего лишь малолетняя потаскушка!

Сальваторе поднимается. Он не любит влезать в семейные дела. Но ему с Еленой приходится слишком часто делать то, что он не любит. К этому Доберман тоже привык.

— Скажи и влепи мне пощечину, и, может быть, тогда я смирюсь со всем этим дерьмом! Может быть, тогда я стану счастливой! Давай!

Последнее слово — смешение истошного душераздирающего крика, всхлипа, слез и растворяющих как кислота ощущений. Это пик эмоций. Это пик человечности. Время начинает отсчет в обратном порядке. Секунды пошли на убыль.

Сальваторе хватает девушку за плечи и разворачивает к себе. Он кладет ладони на лицо Елены, заглядывает в глаза Мальвины, ожидая увидеть там, что видел раньше. Но огонь сжег все, что было до этого. Взгляд изменился. Изменились и принципы. Теперь они догорали.

Мужчина берет девушку за руку и выводит из кухни. Он успевает незаметно для Елены кивнуть Дженне. Он умеет общаться с Гилберт. Научился.

Ставки повышаются. Новые цены. Новые правила.

6.

Дверь хлопнула так, что казалось, она слетит с петель через пару секунд. Елену швырнули на диван со всей силой. Страсть, ненависть, грубость — старые законы более действенны, чем новые. Более прочны. Более последовательны.

В душе осадком всплыло все их общение. Неприятные саднящие воспоминания. Они не причиняли какой-то тупой боли, но так приелись и так надоели, что доставляли едкое и колющее чувство, которое ухудшало настроение.

— У меня кружится голова, — Елена зарылась руками в волосы. Все что было гадкого внутри — все это взбунтовалось, всполошилось. Теперь не просто монстры сорвались с цепей.

Они устроили ведьминский шабаш.

— Это и не удивительно, — он пододвигает непонятно откуда взявшийся стул. Ножки стула царапают паркет. Этот звук разрезает тишину и терпение. Становится тошно. Раньше было больно и плохо, а теперь — просто тошно.

Гилберт резко опустила руки, вцепилась ими в край дивана и уставилась на Сальваторе. Тот пододвинул стул, сел напротив и скрестил руки, уставившись на объект всех своих неприятностей. Доберман впервые чувствовал то же, что и Елена: ему тоже было тошно.

— Зачем ты пришел… снова? — Елена опирается о спинку дивана, скрещивая руки на груди. Она контаминирует с Сальваторе: перенимает не только его натуру, но и его повадки.

— Занес твои вещи. Думал, что ты в колледже, — ответ без сомнения и колебаний. Два извечных соперника смотрят друг другу в глаза, пытаясь подстроиться под мелодии сердец друг друга. Глупо. Это все равно что станцевать балет под какой-нибудь панк-рок.

— Ты подвозил меня до колледжа и знаешь, что еще слишком рано.

— Я стараюсь не запоминать то, что связано с тобой.

Тока и страсти — этого нет. Скорее лишь шипение. Ну, какое бывает когда начинает остывать кипяток, когда температура достигла своего максимума, и больше нет путей для дальнейшего продвижения.

Волосы Елены спутаны, плохо расчесаны и пахнут чьим-то шампунем. Одежда небрежно надета, неправильно застегнута. Во взгляде — потухающий огонь, жалкая пародия на дым… Пленит, если честно.

А он — отточен, отглажен, выглядит так, словно готовился к фотосессии, словно и не был никогда в катакомбах, драках и извечных проблемах.

— И что ты хочешь мне сказать? Или, может, хочешь что-то усл…

— Ты совершила ошибку, — он опирается локтями о колени, придвигаясь к девушке. И если во взгляде Елены — смешение потухающего огня и разжигающегося дыма, то во взгляде Сальваторе — осколки. Не стекло. Не холод.

Осколки.

— И что же в этом такого неправильного?

Он хмыкнул. Осколки впиваются в душу Гилберт. Теперь «тошно» медленно трансформируется в «надоело». «Надоело» порождает жгучее и до боли остервенелое желание забыть все, что было, или хотя бы исчезнуть где-то на окраинах этого промозглого штата, переехать туда, где бы ее никто не знал, никто не беспокоил.

— Ты разбила ему сердце. Ты продала себя… И все, что мне в тебе нравилось, теперь доводит меня до блевотни.