d3257173e6e84c0dbd07778660e8d04c

— А знаешь, что я думаю? — он шипел ей над самым ухом сквозь зубы. Бонни была напряжена, но физическое недомогание и слабость не позволяли вырваться. — Ты действительно клеймованная и безобразная, — его хватка усилилась. Беннет показалось, что хрустнула кость. Во всяком случае, боль стала сильнее, и девушка вскрикнула. Майклсон выдержал паузу, а потом закончил: — Однако ты будешь дешевой до тех пор, пока будешь себя считать таковой. Мне тошно смотреть на тебя! Ты ненавидишь меня, ненавидишь мою сестру. Но если ты хочешь отомстить мне за все, что с тобой случилось из-за нашей ебнутой семейки, заставь меня ненавидеть тебя. Не презирать, а ненавидеть.

Он развернул ее резко к себе, ловко перехватывая снова запястья и сжимая их сильнее прежнего. Бонни попыталась вырваться, и вновь это попытки увенчалась провалом.

«Ты теперь не просто в ловушке, — захохотал внутренний голос. Тот, который всегда объявлялся не во время. — Ты в капкане». И единственный способ освободиться — ампутировать конечность. Ампутировать душу. Или свое прошлое. Или свое настоящее, а потом бежать и бежать, истекая кровью, сожалением и человечностью. Бежать и бежать, пока усталость не свалит с ног.

Или пока кто-то не спасет.

— Если тебе нечего терять, это не значит, что надо пускаться во все тяжкие, — он не был настроен благородно — во взгляде таких как он никогда не было благородства. Только расчет. Только холодный и бесчувственный расчет. Потому что со сломанными людьми Майклсон уже наобщался, а вот с равными себе в той или иной степени — еще нет. — Это означает, что пора становиться еще сильнее.

— Да что ты знаешь об этом? — дышала девушка ровно, отчеканивая каждое слово, вкладывая в него все свои эмоции. Ее сжатые кулаки, ее безумный взгляд, стальное тело и безобразный внешний вид навевали ореол таинственности. Хищности. И эту хищность просто надо было пробудить. Она, в контаминации с отчаянием, породит совершенно иную Бонни. Бонни с раскованной душой, с кошачьими повадками. Бонни, для которой прошлое — просто прошлое, а не клеймо. Бонни, для которой боль — возможность дать сдачи, а не способ почувствовать себя живой.

Такая Бонни была бы привлекательнее той, что есть сейчас.

— Что ты знаешь?! — она закричала во все горло, и это состояние позволило Беннет выдернуть руки и оттолкнуть Майклсона. Бежать девушка не собиралась — набегалась уже. Она вглядывалась в глубину взгляда Клауса, ожидая ответ на свои вопрос.

Ответ был получен. Клаус кивнул, медленно повернулся к девушке спиной и, схватив край футболки, стянул ее с себя. Музыка будто попала в вакуумное пространство. Огни стали более блеклыми, движения — более плавными. Все пространство потеряло четкость, став расплывчатым. И сердце отчего-то стало медленно и как бы нехотя биться.

Спина еще одного врага была изувечена шрамами от плетей ли или от ножей — Бонни не знала. Но рубцы, давно зашившие, болели до сих пор — в этом Беннет не сомневались. Грубые рубцы, росписи чьего-то гнева, были уродливы до такой степени, что даже шрам Сальваторе казался детским лепетом. Они выпирали, будто под кожей был глубок змей, которые будто шевелились.

Девушка отвернулась, прижимая руки к груди, как-то безнадежно потирая запястья, которые саднили от грубых прикосновений.

Мир уродлив. И если мир предать антропоморфизации, то это должен быть очень дряхлый, уродливый человек, который вместо сочувствия и сопереживания вызывает отвращение.

Бонни сделала глубокий вдох, опустила руки и, не оборачиваясь, не прощаясь, сразу направилась к выходу. Желание отмыться от грязи, пыли, клубных запахов стало таким невыносимом, что оно превратилось в навязчивую идею.

Ей было некуда идти, но в кармане ее куртки был дубликат ключей от той квартиры, куда она точно может прийти.

Выйдя на улицу, девушка огляделась, а потом ринулась к дому Деймона, увеличивая шаг, а затем пускаясь в бег. Бежать и бежать — вот все, что остается, когда тонешь в пучине, когда хочешь вырваться из объятий того самого уродливого человека со шрамами на теле, с язвами, рубцами, ссадинами, синяками и кровоподтеками.

3.

Когда наступает полночь, Деймон четко понимает одно: ему надо сваливать отсюда. Слишком много в катакомбах в последнее время малолеток. Сменили фейсконтроль, и теперь эти громилы на входе впускают всех, кто даст на лапу. От вида этих шестнадцати- и восемнадцатилетних деточек, решивших попробовать взрослой жизни, хочется либо громко засмеяться, либо громко выругаться. Пафос, бухло, дешевые сигареты (хоть какая-то экономия), наигранный смех и запредельное желание попробовать грязный случайный секс выглядело как-то наивно, приторно, отвратительно даже. Так что экспизм перестает быть возможным — больше Сальваторе не может забываться в этих лабиринтах.

Когда наступает полночь, Деймон расплачивается за выпивку украденными деньгами. Он медленно поднимается и движется к выходу.