d3257173e6e84c0dbd07778660e8d04c

А Бонни тренировалась, сбивая руки в кровь, обливаясь потом, с криком бросаясь в бой снова и снова. Она стала меньше курить, но не потому, что того требовал спорт, а потому, что у нее деньги могли закончиться на днях, потому что того требовали врачи, потому что банально не хватало времени. Беннет ведь еще конспекты должна была сдать за все два с половиной учебных месяца.

Она понимала, что за неделю вряд ли овладеет ремеслом в совершенстве. И уж тем более, не овладеет им, если не будет жалеть себя. И поэтому Бонни училась дозировать тренировки, прием пищи, учебу и сон. Конечно Беннет понимала и то, что у нее не получится за одну неделю стереть все прошлое и сформировать свои цели в будущем.

Но она пыталась каждый день. Она пробовала каждое утро. Она ставила себе задачи и старалась их выполнять.

Бонни Беннет, девочка с растерзанным прошлым, смутным настоящим и неопределенным будущем, брала кисти и начинала прорисовывать не очень четкие моменты своей жизни. Ей надо было выживать, как она выживала тогда, когда впервые закурила, и Беннет не намерена была отступать от этой цели.

Иногда ее накрывало. Просто Елена запиралась в комнате и рыдала около сорока минут. Рыдала по ком-то конкретно или по всем вместе — она не знала. Иногда ее накрывало, — и Гилберт хотелось прекратить этот неправильный, с точки зрения праведных девочек, образ жизни. Иногда хотелось позвонить Бонни, Деймону или Дженне и сказать о том, что ей дышать трудно, что ей до ужаса хочется вены зубами раскромсать от одиночества.

В такие минуты Елена шла в мастерскую. Она знала обезболивающие против депрессии. Они ей помогали. И нет, это отнюдь были не клубы и не выпивка.

Иногда накрывало и Бонни. Она кричала Клаусу, чтобы тот катился к чертям, кричала, что она устала, что не в состоянии больше продолжать растрачивать себя, что у нее нервный срыв недавно был и что на том, что она умеет, пора закончить. Иногда ее накрывало настолько сильно, что она тоже хотела позвонить Елене и попросить ее об одном — простить и вернуться, если такое возможно. Вернуться навсегда, чтобы раскрыть все карты, чтобы рассказать все секреты и стереть все недоговоренности.

В такие минуты Елена шла в клубы. Она знала обезболивающие против депрессии. Они ей помогали. И да, это были клубы и танцы. Бонни ставила табу на сигаретах и алкоголе, но на танцах – нет. Этим девушка дышала.

Она рисовала на холстах, расплескивая краски, смешивая их и изливая на полотна всю свою боль. Девушка приходила в мастерскую поздно, часов в восемь, когда никого уже не было. Она показывала папку, подписанную Харрингтоном и говорила, что ей надо поработать. Ее пропускали. Гилберт включала на плеере музыку, под ее переливы изливала переливы души посредством переливов красок на холсты.

Сюжеты ее рисунков были самыми различным, никаких повторяющихся элементов, никаких особенных прорисованных деталей, никакой точности — ее рисунки были отражением ее действительности. Отражением ее души — размытой, нечеткой, перепачканной, с переливами.

Но Елена рисовала иногда по нескольку часов подряд. Она рисовала, пока по ее лицу стекали слезы, пока она перебарывала внутреннюю депрессию и скидывала со своих плеч груз, скидывала шелковые маски.

Пока она становилась собой.

А Бонни танцевала, иногда совершенно теряя ход времени. Она танцевала в клубах Клауса, в каких-то других заведениях, в кабаках и барах — ее не волновало где, лишь бы двигаться в ритм музыки, лишь бы быть единым целом с пульсацией, с музыкой. Бонни танцевала, и танцевала красиво — она умела привлечь внимание. Умела завести танцпол, умела стать его королевой.

И чем больше она занималась спортом, тем более отточенным становилось ее тело. Худоба не исчезла пока что, но она приостановилась. Внешний вид тоже немного улучшился. Бонни тратила силы уже не на эмоции, а на физическую нагрузку. И второе было намного лучше.

Бонни танцевала, а Клаус продолжал ее тренировать каждый вечер, даже когда наступила вторая неделя их усиленного общения.

Ему нравилась эта девочка. И нравилась не только потому, что она не умела сдаваться. Нравилась потому, что в ней был жар. Жар, который надо было всего лишь поддерживать — не позволять ему потухать и не позволять ему разгораться до колоссальных размеров.