Да

В одну летнюю субботу Катю так взбесили их коричневые деревянные полы, что она, прямо не завтракая, сгоняла в ЦУМ за банкой краски и до обеда покрасила все полы в желтый, после чего оставалось только пойти гулять. Они дошли пешком по Слепянскому каналу до Чижовки, и за это время Волгушев как раз успел вкратце пересказать ход февральской революции. Катя было удивительно необразованна в исторических вопросах. В тенистом парке на берегу искусственного озера они перекусили слойками с йогуртом, и Катя даже немного пустила слезу – Волгушев скинул ей на телефон фотографии царской семьи, и особенно ее проняло, когда к десятой милой живой сценке она сама стала различать в чужих красивых девочках Ольгу, Марию, Татьяну и Анастасию. Из Серебрянки они на трамвае доехали через полгорода к «Дому кино», где посмотрели какой-то боевик, съели на бульваре шаурмы и затемно вернулись домой умыться и проверить пол.

Пол сох отлично, однако у дома, как они и подозревали, их встретила Шлюха. Чтобы не дать ей потоптаться, они снова пошли гулять, уже втроем с кошкой. За каналом кошка отстала и потрусила обратно, а они дошли до круглосуточного, купили разной чепуховой еды и еще несколько часов слонялись по проспекту, закончив на скамейках бульвара напротив парка.

Часа в четыре уже было, в общем, светло, но каким-то слепым плюгавым светом. С обостренными чувствами сбивших себе сон людей они дошли до главных ворот парка, античной арки, приглашающей пройтись нарисованной по линейке мощеной аллеей куда-то в варварский сосновый лес, как раз когда солнце начало свое восхождение на стремительно голубеющее небо.

Они вошли в парк. В ветвях заливались расселенные по именным скворечникам телефонных операторов птицы. От их нестройного, но за счет трехмерного симфонизма, что ли, удивительно гармоничного пения, от режущей ноздри свежести воздуха и от происходящего прямо на глазах прояснения мира кружилась голова. Дома с наслаждением бросились спать на уже и не умевший складываться из-за отвалившейся боковушки диван, и когда Волгушев на прощание погладил хозяйским, ни к чему не ведущим жестом Катины ягодицы, те были приятно полными и прохладными, словно из нежно-розового мрамора.

Через день после каждого дождя из подвала поднималась сильнейшая гнилая вонь, так что порой Катя просыпалась ночью с дурной головой. В квартире над ними жил невозмутимый хромой алкоголик, который как-то раз открыл в заткнутой раковине кран и не закрывал, пока угол побелки на потолке в их квартире не вздулся серой бахромой в форме аккуратного квадрата. Когда у дома косили траву (а делали это кошмарно рано – простонародье и сейчас встает с петухами), они просыпались будто внутри блендера. Одним ноябрьским утром их разбудили звуки бензопилы: зеленстроевцы срезали все ветки деревьев у дома и сложили на пятачке парковки такую большую гору хвороста, что на ней можно было сжечь ведьму.

Зимой эта квартира с двойными и будто удвоенно продуваемыми ветром старыми оконными рамами превращалась в выстуженный склеп. Ледяной пол чувствовался через двойные шерстяные носки. Волгушев по дому ходил в старом Катином оверсайз-пальтишке, которое ему было как раз и делало из него грузинского князя. Чтобы забраться вдвоем под одеяло голыми и там уже толково согреться, требовался многоступенчатый ритуал: законопатить все окна, включить духовку на кухне и электрический обогреватель в комнате, посидеть в горячей ванне и уже оттуда вбежать в комнату.

В обед первого января они выходили гулять на опустевший канал. Вечером из чистого спортивного интереса (потому что в новогоднюю ночь увезли от Катиных родителей сумку еды на неделю вперед) через стылый пустырь, по которому, как в фильмах об Антарктиде, вечно клубилась мелким снежком поземка, ходили в «Евроопт», где кроме них были только две-три зевающие кассирши. Они говорили друг с другом вполголоса, шутливыми сюсюкающими голосами:

– «Кальмар командорский» – как про тебя написано.

– А про тебя написано – «хек».