Да

– Да, это, конечно, корень проблемы. Мысль об отказе от иерархии в искусстве того же порядка, что мысль об отказе от иерархии в обществе и, что важнее всего, от иерархии в человеческих отношениях. Сказать, что «Война и мир» не может доминировать над «Тихим Доном», – это как сказать, что я не должен слушать своего отца, а моя жена не должна любить меня.

– Я думал, вы развелись.

– Да я не про себя, это как пример.

Все эти разговоры обыкновенно объединяло одно: они всегда заканчивались словами «господи, с чего мы начали?».

– Побудешь у нас сегодня? – спросил Волгушев.

– Да говорю же, просто мимо шел. Мне текст до утра сдать надо.

Они распрощались, и еще прежде, чем Лев Антоныч вышел, Волгушев уже направился в подсобку распаковывать очередную коробку книг. Катя была за прилавком, Алиночка возилась у кофемашины. Дверь раскрылась и чуть дольше, чем надо, не закрывалась. Катя неуместно саркастично поздоровалась с вошедшей невидимкой и попросила подождать. Волгушев подумал, не Лев Антоныч ли это забыл ему что-то сказать, и так прямо с выдвижным перочинным ножом выглянул в комнату. В кресле, болтая высоко задранной ногой в черном шлепанце и запрокинув голову на спинку, уже устроилась девушка и с невероятной скоростью, буквально высунув язык от усердия, что-то писала в телефоне. Через пару секунд она шумно выдохнула, шлепнула рукой с телефоном по голой коленке и посмотрела на спину Алиночки. Та с видимым презрением включила кофемашину, но к девушке даже не подумала поворачиваться. Девушка увидела Волгушева. Их глаза встретились. Она беззвучно поздоровалась и кивнула. Волгушев так и остался стоять с ножом. Он вдруг понял, что никого никогда красивее не видел и если сейчас хотя бы пошевелится, то прямо тут на месте умрет от разрыва сердца или чего похуже. Еще до того, как девушка отвела взгляд и снова принялась кому-то написывать в телефоне, он понял, что вдребезги и бесповоротно влюбился.

II.

Волгушев как-то случайно увидел в пакете, который Катя выставила у мусорки, среди старых рубашек и комом сложенного свитера (который он сразу и до боли узнал, дорисовав к черному фрагменту рукава домик с двумя окошками, трубу с дымком и лунную ночь со звездами, рассыпанными по Катиной плоской груди) розовый искусственный пушок пластмассовых наручников и моментально зарделся. Вспомнил, как Катя, деланно храбрясь, их заказывала в интернете, как вся раскрасневшаяся и совсем голая, не отдышавшись даже, пыталась их, совершенно не продумав вопрос заранее, как-то применить одним особенно нежным вечером и как стеснялась одинаково сильно своего желания и своей практической растерянности. Так эти наручники и провалялись в дальнему углу ящика с презервативами, а теперь вот объявились. Волгушев не знал, какую мысль отгонять первой: что он так никогда и не подумал, что за фантазия завела Катю на эту покупку, или что он какое-то критически долгое время их любви казался ей настолько другим человеком, раз она думала, будто он с этими наручниками что-то станет делать.

Они ходили в одну группу на английский. Ну ходили и ходили: первый курс даже не взглянули друг на друга. Он сидел с прыщавым белорусским поэтом всегда на предпоследней парте у двери, она сидела с будущей женой дальнобойщика, уютной тупицей из Барановичей, что ли. Год они варились каждый в своем одиночестве, а потом как-то в поразительно мерзкий ноябрьский день, когда едва плюсовую бесснежную серость придавил к земле, домам и каждому прохожему густой и разом бросающий в пот и тут же пробирающий холодом до кости туман, на мгновение взглянув друг на друга в полутемном (куда пошли-то в итоге все эти сэкономленные ватты нашей юности?) коридоре, они сговорились прогулять сдвоенную пару и, впервые каждый за неделю или больше улыбаясь, ушли прямо из-под двери и заливающегося звонка. Поели в столовке, потом пошли в кинотеатр «Пионер» и на самом дешевом сеансе пили, не сильно закидывая голову, чтобы не спалиться в пустом-то зале, коньячок из одной бутылки, а потом спокойно разошлись. Никто никого не порывался провожать – университет был вечен, английский был вечен, спешить было некуда.

Дальше они легко перешли к поцелуям, и все-все друг другу рассказали, и обсудили все книги, и фильмы, и всех, кого знали, и немного споткнулись, только когда выяснилось, что оба живут с родителями-домоседами, да еще такими, которые и утром могут припереться так, что Волгушеву придется судорожно натягивать штаны в шаге за тоненькой дверкой от постороннего мужчины, который, увидев в дверном проеме вспотевшую дочь, одетую в один плед, да после пары мужских ботинок в коридоре, должен был выслушивать, что сегодня, видите ли, к третьей паре, и делать вид, будто он сомневается в этом, а не в том, чем именно они за дверью занимались.

Поэтому стали ходить домой к нему. Все делали наскоро, пока мама не вернулась с работы, перекусывали и шли гулять до вечера. Волгушев возвращался затемно, ровно ничего не учил и засыпал в своей детской кровати, а подушка еще пахла Катиной головой.