Да, был

Ни слова не говоря, Русин подхватил друга, встряхнул и поволок против ветра. Лай слышался отчетливее, ближе. Вдруг в темноте перед ними возник темный квадрат. Русин и Старко очутились во дворе у чьей-то хаты…

Подтащив к крыльцу окончательно выбившегося из сил товарища, Русин нащупал дверную ручку и постучал. Постучал вторично… Через несколько минут, показавшихся вечностью, за дверью послышался кашель и простуженный женский голос:

— Кто там?

У Русина замерло сердце. Он прижался щекой к шершавым доскам двери и с трудом проговорил:

— Двое нас… военнопленные… пусти, мать, обогреться…

Громыхнул запор. Приоткрылась дверь. Беглецов окутало облачко, пахнущее теплом, но еще теплее стало от добрых слов:

— Входите, сыны, входите!

ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

В сенцах стояла пожилая женщина. Глазами, полными ужаса и жалости, хозяйка смотрела на выходцев с того света, закутанных в оледеневшие тряпки.

— Ой, лышенько! Ой, боже ж мий, — тоскливо сказала старуха и ласково, по-матерински, повторила: — Да входите, сыны, входите.

В просторной комнате топилась печь. На таганце стоял чугунок, в нем варилась картошка. Щурясь на яркое пламя, Русин и Старко, пошатываясь, подошли к печи и присели напротив.

— Мать, — неуверенно обратился Русин к хозяйке. — В селе немцев нет?

— Нету, сыну, нету, — ответила та. Она охала, суетилась, в темном углу торопливо раскидывала сложенные горкой подушки, кряхтя подняла крышку огромного сундука, порывшись, поспешно возвратилась к печи, положила на скамью охапку одежды и, мешая русскую речь с украинской, возбужденно сказала:

— А ну, сынки, снимайте тряпки, да в сухонькое переодевайтесь… в сухонькое, а ну быстрее, пока я тут буду исполнять повинность, полицаям хлеб пеку, чтоб они, треклятые, посказились, — вы того, переодевайтесь, сыны…

Через час, разнеженные теплом и давно забытым ощущением чистого сухого белья, Русин и Старко сидели за столом. Шипя и карежась, в печи догорали ненавистные тряпки.

Хозяйка — Алена Никифоровна уже знала печальную историю своих гостей. Разделывая тесто и кляня немцев и полицаев, рассказывала о себе. Овдовев лет десять назад, на своих плечах подняла семью. Двое сыновей, погодки, по первой мобилизации ушли в Красную Армию. Старшая дочь — солдатка, живет у свекра, километрах в пятнадцати отсюда, а младшенькую Танюшу, Татьяну, — вот уже неделя, как угнали в неметчину.

Алена Никифоровна подошла к портрету девушки лет восемнадцати-двадцати, с тонкими чертами лица и милой улыбкой, всхлипнула:

— Привязался к ней Юрко треклятый, старший полицай, сынок попа мирошника… Замуж хотел взять, а как она, золото мое, нахлестала ему по морде, так он на дыбки и подвел ее под угон, чтоб ему…

Сквозь щели в ставнях в хату начало пробиваться серое, зимнее утро. Алена Никифоровна забеспокоилась:

— Вам, сыны, другого места и нет, как лезть в подполье. Не ровен час Юрко или какая скотина нагрянет…

Алена Никифоровна подняла широкую половицу, прикрытую рядном, и друзья спустились в погреб. Там было тепло и сухо, пахло квашеной капустой и травами. В углу, на соломе, лежала кошма и большой тулуп, стояло ведро с водой.

— Татьяна моя отсиживалась тут, — пояснила хозяйка.

Пожелав приятного сна, Алена Никифоровна плотно захлопнула люк, а поверх поставила стол. Друзья улеглись и моментально заснули.

Русин проснулся от топота ног над головой. Кто-то в кованых немецких сапогах ходил по комнате и громко басил:

— Ой, тетка Алена, не сносить тебе, старая, головы. Спалю хату… Если обнаружу кого, как бог свят — спалю… До твоего крыльца следы шли… Один на пустыре окоченел, а другой ни к кому, как к тебе забрел…

У Русина екнуло сердце. Алена Никифоровна брала криком:

— И чего ты, антихрист, причипился? Ну, пали, пали, если власть такая дана. Никого нет. Шукай… видел? Смотри… Смотри… Забирай хлеб да уходи, не студи хату… Отец твой, вечная память попу, все же человеком был, а ты, тьфу тебе, тьфу… в зятья набивался, а невесту угнал…

Громко хлопнула дверь, и все стихло. Русин, притаившись, ждал, вслушивался, тормошил друга, но тот что-то бормотал сквозь сон, не шевелился…

…Нога у Старко распухла в щиколотке и поправлялась медленно. Днем друзья лежали в подполье, а ночью, когда засыпало село и Алена Никифоровна открывала люк, вылезали, разминаясь, шагали по хате, иногда выбирались на крыльцо.

Они решили: как только Старко поправится, идти к партизанам в отряд Скворцова. О Скворцове они знали от Алены Никифоровны. Человек сто, а то и больше, под командой капитана Скворцова располагались в лесах, километрах в пятидесяти севернее села. Алена Никифоровна перерыла сундуки, и все, что осталось из одежды сыновей, отдала им.

Однажды ночью Русин и Старко сидели за столом, ужинали. Алена Никифоровна копошилась у печи. Неожиданно, за ситцевой занавеской, отделяющей угол комнаты, послышался шорох и легкое покашливание. Минуты через две оттуда вышла девушка. На ней были мужские сапоги, темная суконная юбка и ватная телогрейка нараспашку.

Алена Никифоровна торопливо подошла к ней, обняла за плечи и, подталкивая к столу, отрекомендовала: