Да победит разум!

События 1921 и 1922 годов сделали этот конец явным и неизбежным. В 1921 году потерпела поражение германская революция, Ленин ввел новую экономическую политику (НЭП), заключил торговое соглашение с Великобританией и подавил матросский мятеж в Кронштадте. Ленин и Троцкий не отказались от своих революционных надежд, но признали свое поражение. Впервые в истории Коминтерна итальянские и немецкие коммунисты и левые социалисты открыто высказали подозрение о подспудном противоречии между интересами России и интересами Коминтерна и его членов – коммунистических партий[85].

Одним из первых признаков подчинения коммунизма интересам российской внешней политики стала новая тактика Коммунистической партии Германии (КПГ), проявившаяся во время заключения Рапалльского договора[86]. До этого КПГ отказывалась от поддержки германского буржуазного правительства (о чем свидетельствовала пассивная позиция, занятая компартией в отношении реакционного Капповского путча[87]), но в период между летом 1921 года и временем заключения пакта в Рапалло в апреле 1922 года поведение КПГ изменилось. Коммунисты поддержали Рапалльский договор в рейхстаге, а газета «Роте Фане»[88] приветствовала договор как «первый независимый акт внешней политики немецкой буржуазии с 1918 года»[89]. Эти события означали, пишет Карр[90], «что наиболее влиятельные коммунистические партии мира определяли свое отношение к своим правительствам в зависимости от того, проявляли они враждебность или, наоборот, дружелюбие по отношению к советскому правительству, и тактика коммунистов менялась в соответствии с колебаниями таких отношений. Эти следствия развивались достаточно медленно, и их определенно не осознавали те, кто заключил договор в Рапалло весной 1922 года»[91]. Через шесть месяцев после Рапалло советское правительство сделало вторую попытку вернуться в международную политику в статусе великой державы, поддержав турок на Лозаннской конференции; преследования коммунистов в Турции не стали препятствием для российско-турецкой дружбы.

К 1922 году крушение революционных надежд было признано открыто. На IV Конгрессе Коминтерна (1922) Радек[92] заявил: «Характерная черта времени, в котором мы живем, заключается в том, что, несмотря на то, что кризис капиталистического мира до сих пор не преодолен и вопрос о власти до сих пор является главным из всех вопросов, широчайшие массы пролетариата утратили веру в свою способность завоевать власть в обозримом будущем… Если ситуация такова, если подавляющее большинство рабочего класса чувствует себя бессильным, то завоевание власти как непосредственная задача снимается с повестки дня»[93]. Речи Ленина и Зиновьева хотя и не были проникнуты таким разительным пессимизмом, все же были выдержаны в минорном ключе.

То, что случилось в 1922 году, сегодняшним историкам представляется намного более ясным, чем непосредственным участникам тех событий. Надежда на революцию не оправдалась. Так же как Маркс и Энгельс в середине XIX века недооценили жизнеспособность капитализма, Ленин и Троцкий в период между 1917 и 1922 годами не смогли понять, что большинство рабочих на Западе не желало отказываться от экономических и социальных преимуществ, предложенных капиталистической системой, и идти опасным и неизведанным путем социалистической революции.

Сначала революционное отступление было совершенно искренним со стороны Ленина и других вождей. Они совершили стратегический отход и надеялись, что в какой-то момент в будущем снова возникнет революционная ситуация. Но после болезни и смерти Ленина с восхождением Сталина и постепенным отстранением Троцкого от реальной власти отступление превратилось в обыкновенный обман. Хотя невозможно указать момент, когда именно произошло это изменение, можно проследить движение в этом направлении по последовательности событий, происшедших между заключением пакта в Рапалло в 1922 году и заключением пакта с Гитлером в 1939 году.

После путча 1923 года в Германии, в ходе которого «престиж коммунистов получил новый и на этот раз непоправимый удар»[94], начало преобладать мнение Сталина о превосходстве российских национальных интересов над революционными интересами коммунистических партий. Он всегда испытывал презрение к иностранным коммунистическим партиям и много раз явно выражал это презрение: «Коминтерн никого не представляет. Он существует только благодаря нашей поддержке»[95], – говорил он Ломинадзе[96] в двадцатые годы. Такое же отношение он выразил много лет спустя в беседе с польским лидером Миколайчиком: «Коммунизм подходит Германии, как корове седло»[97]. Его личное презрение к китайским коммунистам было известно всем. При его правлении разительно изменились отношения между Россией и коммунистическим движением; целью было могущество России, а коммунистические партии должны были служить этой цели.