Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви

– Ну, – сказала она с лукавой усмешкой и по-девичьи откинула голову немного назад и вбок, вспоминая. – Нет, Ральф, правда… Давай лучше не будем. Мне не хочется.

– Ради бога, Мариан! Я хочу знать! – сказал он и вдруг сам понял, что действительно хочет.

Она выключила газ под чайником и оперлась рукой на высокий табурет. Потом снова забралась на него, зацепила каблуки туфель за нижнюю перекладину. Сидела, наклонившись вперед, сложив на коленях руки. Грудь упруго натягивала тонкую ткань блузки, рвалась наружу. Пальцы одной руки теребили ниточку на юбке. Наконец Мариан подняла глаза.

– Помнишь, Эмили Андерсон отправилась домой вместе с семейством Битти, а Митчел почему-то задержался. Да он вообще в тот вечер казался расстроенным, непохожим на себя. Не знаю, может, у них с Эмили не ладилось, только, видно, что-то выбило его из колеи. Оставались ты, я, Франклины и он – Митчел Андерсон. Все были чуточку пьяны. Не помню, как это вышло, только почему-то мы с Митчелом оказались на минутку одни в кухне. Виски больше не было, оставалось совсем немного того белого вина. Было, наверно, уже около часу ночи, потому что Митчел сказал что-то вроде: «На гигантских крыльях если лететь, до закрытья винных можно успеть!» Ты ведь знаешь, Ральф, как артистически он умел разыгрывать всякие штуки: идти не сходя с места, строить всякие смешные гримасы, словно мим, помнишь? Очень здорово у него получалось. И остроумно. Во всяком случае, так тогда казалось. И вдобавок он был в тот вечер ужасно пьян. Я тоже, между прочим. Это был какой-то порыв, Ральф, какой-то импульс. Не знаю, как это произошло, почему я это сделала – не спрашивай, все равно не смогу ответить. Только, когда он сказал: «Бежим?» – я сразу согласилась. Мы прошли черным ходом туда, где стояла машина. Выбежали прямо в чем были, даже пальто не взяли с вешалки, думали, ведь всего на несколько минут. Не знаю, что мы думали, я думала именно так. Не знаю, почему я с ним пошла, Ральф. Просто поддалась порыву. Вот все, что я могу сказать. Это был дурной порыв. – Мариан помолчала. – Я сама виновата. Прости меня, Ральф, я жалею о том, что случилось. И я хорошо понимаю, что этого не следовало делать.

– О господи, – вырвалось у него, – да в тебе всегда это было. – И вдруг почувствовал, что в этих словах кроется некая новая глубочайшая истина.

В мозгу его буквально роились страшные обвинения. Ральф пытался сосредоточиться на чем-то одном. Он взглянул на свои руки, и они показались ему мертвыми, лишенными жизни. Так уже было когда-то: совершенно безжизненными показались ему его руки, когда он увидел Мариан на балконе каситы в Гвадалахаре. Он взял со стола красный карандаш, которым ставил отметки, и тут же положил его обратно.

– Я тебя слушаю, – сказал он.

– Слушаешь – что? – сказала Мариан. – Ты ругаешься и огорчаешься, Ральф, а, право же, не из-за чего. Не из-за чего, родной, поверь мне. Ничего больше не было!

– Продолжай, – сказал он.

– Да что с нами такое, господи, – сказала Мариан. – Как это все началось? Ты можешь мне объяснить? Потому что я не могу взять в толк, как это началось.

– Мариан, продолжай, – сказал он.

– Это все, Ральф, – ответила она. – Я уже говорила. Мы поехали на машине. Разговаривали. Он меня поцеловал. До сих пор не могу понять, как это нас не было три часа или сколько ты там сказал.

– Скажи мне, Мариан, – снова заговорил он, чувствуя, что произошло гораздо больше того, что она ему рассказала, и что он всегда это знал. Внутри у него все противно дрожало. – Нет, – сказал он. – Если не хочешь, не рассказывай. В самом деле, думаю, лучше мне не настаивать. – И мельком подумал: если бы только он не был женат, он сегодня был бы где-нибудь в другом месте и занимался бы чем-нибудь другим. И в этом другом месте было бы очень тихо.

– Ральф, – сказала она, – ты правда не будешь сердиться? Мы ведь просто разговариваем, и все. Не будешь? – Она слезла с табурета и села на стул у стола.

– Не буду, – сказал он.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она закурила. Ему вдруг ужасно захотелось пойти и взглянуть на детей, взять их на руки из теплых постелек, сонных, тяжеленьких, разметавшихся во сне, усадить на колени и подкидывать, пока совсем не проснутся. Он переключил внимание на самую последнюю черную карету в узоре скатерти. Каждую из таких карет влекли четыре белые лошади, скачущие во весь опор. Кучер на облучке поднял обе руки, погоняя лошадей, а на крыше были крепко привязаны чемоданы и баулы. Сбоку висело что-то, отдаленно напоминавшее керосиновый фонарь, и то, что он теперь слушал, доносилось вроде бы изнутри этой черной кареты.