Да здравствует мир без меня! (Стихи и переводы)

№ 1

Цветаева – Фильке

…думается о Вас с пронзительностью и задушевностью гомерическими. Нет ни слов в моем скудном арсенале, ни поступков в горькой и сладостной памяти сердца, чтобы хоть в малой, хоть в ничтожной мере возблагодарить Вас за чувства, столь щедро, безоглядно и безжалостно Вами внушаемые, расточаемые, источаемые и неизреченные. Целую Ваши ноги, Филька, в их потаенное и сокровенное средоточие, в мощный узел восторга, в тяжкое бремя на изысканном крупе Вашей пегой, к которой ревную – не как женщина, но как поэт, – ибо знаю, ведаю и, более того, догадываюсь, каково быть наездницей, амазонкой и – трикраты блаженнее – кобылицей. Ваша пегая, Филька, это Пегас страсти и погост надежды, колесница дней и ночей, метафора моего сиротливого – без Вас – миропребывания. О, если бы Вы снизошли к моим робким и ненастойчивым, моим вкрадчивым и украдчивым молитвословиям в их низменно-горней, алмазно-ужасной сути! О пришлите мне хотя бы портрет дагерротипический, дабы я повесила его в душе своей рядом с Пушкиным, Казановой и Миндлиным! Любое слово – самое жалкое, – килька, шпилька, ванилька тает на моих устах отзвуком божественного нектара, послевкусием несбыточного отчаяния – ибо – напоминает – Вас!!! Так, молитвой, и кончаю: килька, шпилька, ванилька, – Филька!!! И позвольте поцеловать Вас еще и еще раз.[12]

№ 2

Филька – Цветаевой

Письмо Ваше, Марина, а впрочем, узы, связующие нас все теснее, уже давно подсказывают родное Ты – родная Ты, родная, заставило меня свалиться, ежели не с луны, на каковую я, напротив, воспарил, то с печи. Да, Марина, с той самой печи посконной, сидючи на которой коротаю я свои невеселые дни сиднем и возвернувшись на оную, сочиняю сие горестное и недостойное Тебя, но лишь Твоей снисходительности, послание. Потеря Пегой, непоправимо просаженной в очко, крупный чирей на сокровенном средоточии восторга, творческая немота, лишь изредка прерываемая мычанием Буренки, – все это меркнет, отступает на задний план перед открываемой Твоим письмом лучезарной и божественной перспективой. Поэзия есть испускание мощных струй, с возрастом в этих струях блещет кровь – но что нам оне! Высокий экстаз двух душ – тропа для избранных, и мы пройдем по ней, пробежим, промчимся, хотя и без чрезмерной спешки. Ибо, как написал я в ранней юности, в столь незаслуженно высоко оцененной Тобою «Песне любви и смерти моего прадеда конюха Фильки» – смысл жизни в одном:

Ехай, ехай, ехай.

А уж куды поцелую, туды поцелую.[13]

№ 3

Цветаева – Фильке

Ехаю.[14]

Переводы

Оскар Уайльд (1854–1900) Баллада Рэдингской тюрьмы

I

Гвардейца красит алый цвет,

   Да только не такой.

Он пролил красное вино,

   И кровь лилась рекой,

Когда любимую свою

   Убил своей рукой.

Он вышел на тюремный двор,

   Одет в мышиный цвет,

Легко ступал он, словно шел

   На партию в крикет,

Но боль была в его глазах,

   Какой не видел свет.

Но боль, какой не видел свет,

   Плыла, как мгла, из глаз,

Уставленных в клочок небес,

   Оставленный для нас,

То синий и таинственный,

   То серый без прикрас.

Был час прогулки. Подышать

   Нас вывели во двор.

Гадал я, глядя на него:

   Вандал? Великий вор?

Вдруг слышу: «Вздернут молодца,

   И кончен разговор».

О боже! Стены, задрожав,

   Распались на куски,

И небо пламенным венцом

   Сдавило мне виски,

И сгинула моя тоска

   В тени его тоски.

Я понял, как был легок шаг —

   Шаг жертвы – и каким

Гнетущим страхом он гоним,

   Какой тоской томим:

Ведь он любимую убил,

   И казнь вершат над ним.

Любимых убивают все,

   Но не кричат о том.

Издевкой, лестью, злом, добром,

   Бесстыдством и стыдом,

Трус – поцелуем похитрей,

   Смельчак – простым ножом.

Любимых убивают все,

   Казнят и стар и млад,

Отравой медленной поят

   И Роскошь, и Разврат,

А Жалость – в ход пускает нож,

   Стремительный, как взгляд.

Любимых убивают все —

   За радость и позор,

За слишком сильную любовь,

   За равнодушный взор,

Все убивают – но не всем

   Выносят приговор.

Не всем постыдной смерти срок

   Мученье назовет,

Не всем мешок закрыл глаза

   И петля шею рвет,

Не всем – брыкаться в пустоте

   Под барабанный счет.

Не всем молчанье Сторожей —

   Единственный ответ

На исступленную мольбу,

   На исступленный бред,

А на свободу умереть

   Безжалостный запрет.

Не всем, немея, увидать

   Чудовищный мираж:

В могильно-белом Капеллан,

   В могильно-черном Страж,

Судья с пергаментным лицом

   Взошли на твой этаж.

Не всем – тюремного Врача

   Выдерживать осмотр.

А Врач брезгливо тороплив

   И безразлично бодр,

И кожаный диван в углу

   Стоит как смертный одр.

Не всем сухой песок тоски

   Иссушит жаждой рот:

В садовничьих перчатках, прост,

   Палач к тебе войдет,

Войдет – и поведет в ремнях,

   И жажду изведет.

Не всех при жизни отпоют.

   Не всем при сем стоять.

Не всем, пред тем, как умереть,

   От страха умирать.

Не всем, на смерть идя, свою

   Могилу увидать.

Не всех удушье захлестнет

   Багровою волной,

Не всех предательски казнят

   Под серою стеной,

Не всех Кайафа омочил

   Отравленной слюной.

II

И шесть недель гвардеец ждал,

   Одет в мышиный цвет,

Легко ступал он, словно шел

   На партию в крикет,

Но боль была в его глазах,

   Какой не видел свет.

Но боль, какой не видел свет,

   Плыла, как мгла из глаз,

Уставленных в клочок небес,

   Оставленный для нас,