Daigaku-kagami (СИ)

Для уточнения деталей Гай пригласил Баша Цвингли, и тот, благодарно кивнув Альфреду, подтвердил все его слова. Рядом с ним стояла Эрика — маленькая, но настроенная крайне решительно. Она просила у Гая разрешение остаться и работать в «Кагами». Тогда Кассий, конечно, в гневе выгнал всех из кабинета, но потом он опрокинул в себя рюмку коньяка, посидел, ссутулившись, за столом, разглядывая фотографию Моники, а потом решительно вышел к Экхарту.

— Пусть остается, — сказал он.

— Ты ведь понимаешь, к чему это приведет? — сдвинув брови, спросил Нольде.

— Конечно, — отмахнулся Гай. — Совет будет в бешенстве.

— И это тоже, но я о другом.

Экхарт смотрел, легко прищурившись, и от этого его обычно холодные сине-зеленые глаза казались немного теплее.

— Я знаю, Экхарт, но… может, хватит убегать от этого? — растрепав непослушные волосы, отозвался Кассий. — То, что случилось с нами, было давно, и случилось не потому что мы учились вместе с девчонками. Дети всегда будут совершать ошибки, как ни пытайся их уберечь — на то они и дети, — он ласково улыбнулся. — Наша задача — не защитить их от бед, не вести за ручку через все препятствия, а помочь им самим найти верный путь, научить справляться с трудностями собственными силами. Конечно, они будут спотыкаться и падать, набивать шишки и рассаживать колени в кровь, но мы ведь не всегда будем рядом, чтобы опекать их. Да и так ли плохо иногда спотыкаться?

Нольде промолчал, наслаждаясь легкой улыбкой Гая. За все те годы, что они провели вместе, он видел его всяким, но таким, как сейчас — нашедшим внутренний покой, вернувшим веру в светлое будущее — не видел с самого детства. Почему-то Экхарт был уверен, что скоро Гай снова возьмется за кисти, и это согревало лучше любых слов.

========== Действие тринадцатое. Явление V. Любовь и счастье ==========

Явление V

Любовь и счастье

Первый раз кистью по белой бумаге — всегда страшно. На листе только слабые серые штрихи, легкие очертания той картины, что стоит перед глазами, в голове — цвета и объем, большой холст, масло и утренняя дымка, окутавшая нежные лепестки сакуры туманной вуалью. Страх и волнение — это просто привычка, а потому ее легко преодолеть. Акварель ложится мягко, растекается и оставляет полупрозрачные розовые пятна, ей легко и приятно работать, особенно на набросках, где малейшая оплошность не поставит под удар всю работу. Цвета быстро впитываются, смешивается розовый с сиреневым, робкая зелень пробивается сквозь тонкие серо-коричневые прутики, а небо позади наливается нежно-голубым. Лист слишком мал, чтобы передать многогранные оттенки, но даже на нем чувствуется дыхание весны — толстые бутоны первыми почувствовали его и робко приоткрылись, позволяя ветру трепать лепестки.

В груди поселилось умиротворение и вдохновение — его ни с чем нельзя было спутать. Это желание держать кисть, творить, картина, засевшая в голове и не дававшая покоя. Так прекрасно, так легко и воздушно, словно крылья за спиной, и не хотелось думать ни о чем, кроме того, как восхитительно нежны были лепестки сакуры, как легкий туман, поднимаясь от влажной земли, обнимал и топил их в сизой утренней дымке, и как хрупкую тишину нарушал только шепот ветра в вышине. Секундные озарения — обычное дело, но когда образ не отпускает, отговорок искать не приходится. Можно забыть обо всем на свете и творить.

Феличиано принес один из когда-то давно заготовленных холстов и бережно огладил материал. Он сам натягивал его на раму, добивался нужной упругости и податливости, сам проклеивал, сам грунтовал. Работа с холстом, какой бы трудоемкой она ни была, нравилась Феличиано, так что он с детства предпочитал все делать сам, по старым дедушкиным рецептам — и писать на покупном не доставляло ему столько удовольствия. Очистив поверхность широкой кистью, он, предвкушая и волнуясь, осторожно провел тонкую, почти незаметную линию, следом за ней еще одну и еще, и через несколько минут прозрачный силуэт сакуры уже разросся ветвями и цветами.

А дальше — закрутилось, понеслось. Краски смешивались на палитре и на холсте, кисточка порхала в руках, и цветы постепенно превращались в живые, трепетали на ветру. От них исходил тонкий аромат утра, влажные, нежные, чувственные лепестки хотелось огладить пальцами, сжать, почувствовать бархат под кожей. Стеклянное небо озарилось сияющим светом солнца, его лучи проходили сквозь ветви, подсвечивая розовые цветы золотом, легка дымка тумана рассеивала края, делая грани нечеткими и еле уловимыми. Феличиано тяжело дышал, выписывая последние детали, добиваясь от картины идеального соответствия образу, что намертво впечатался в мысли. В голове играла музыка, он чувствовал, как под пальцами зарождается жизнь, и больше ничего — ничто на всем белом свете — не волновало его.