Daigaku-kagami (СИ)

Он закончил, когда на улице уже начало смеркаться. Пошел дождь, и его шелест заглушал тяжелое дыхание и гулкое биение сердца в груди. Варгас отошел и, прищурившись, посмотрел на картину. Техника не была идеальной. И выглядело совсем не так, как он себе представлял. Но атмосфера, чувства, состояние — у него получилось передать их так, что одного взгляда было достаточно, чтобы прочувствовать их, попасть под влияние дивного утра, заставшего его врасплох, вдохнуть первый аромат весны. Это казалось Феличиано важнее скрупулезного соответствия реальности.

Конечно, он пропустил занятия, увлекшись работой. Феличиано и тренировку тоже пропустил — он часто в последнее время забивал на остальные дела, если удавалось поймать нужное настроение и погрузиться в мир картины. Его звала Венеция, его звала художественная академия, и возможный провал на экзаменах и зачетах не волновал его так сильно, как слабое портфолио. Людвиг не волновал тоже. Почти не волновал.

После своего несостоявшегося признания Феличиано как будто оказался в ледяном колодце. Все казалось таким далеким и нереальным — его окружала только холодная вода и тьма, и мир за их пределами сузился до маленького яркого окошка. В окошко было видно небо, прекрасные звезды, сияющие в черной вышине, иногда туда заглядывала желтым глазом луна или месяц когтем разрезал синий мрак. Порой Феличиано слышал голоса — обычно это были Гай и Ловино, иногда вместе, иногда по одному, иногда с кем-то еще. Феличиано догадывался, что это были Экхарт и Антонио, но никогда не задумывался об этом дольше пары секунд. В его окошко временами попадали стоп-кадры — капли дождя на окне, птицы, дерущиеся за кусок хлеба, тугие провода электросетей, растянутые по вышкам. Бывало, заглядывали и люди: девушка с сияющей улыбкой из художественного магазина, растрепанные мальчишки с красными щеками, игравшие с собакой, пожилая пара, отдыхавшая на скамейке в парке. Мир за окошком был такой разнообразный и яркий, что иногда у Феличиано слезились глаза, и тогда вода в колодце поднималась выше, помогая ему спрятаться от этого слепящего великолепия.

Можно ли было назвать его состояние отчаянным и плачевным? Пожалуй, что нет. И Гай, и сам Феличиано замечали, что с тех пор в его картинах появилось больше деталей: заметно выросла техника, он мог часами просиживать в мастерской, добиваясь именно того впечатления, которое хотел, чтобы производила картина, добавляя неуловимые штрихи и новые мазки цвета в коктейль. Портфолио уже пополнилось несколькими неплохими работами в разных стилях, которые оценил даже Гай, и Феличиано не собирался на этом останавливаться.

А Людвиг… ему все равно в скором времени предстояло научиться жить без него. Лучше начать сейчас, постепенно, чем в один прекрасный миг разрушить их дружбу и покончить со всем навсегда. Феличиано уже не слишком часто приходил на тренировки — один или два раза в неделю, после уроков, когда вдохновения не было совсем, и нужно было хоть как-то запустить отчаянно замерзающее сердце. С каждым разом было все больнее и больнее, но он не давал себе больше права думать: «А что, если?» Тогда, в тот день, сидя за столом перед Людвигом и боясь поднять на него глаза, чтобы не увидеть в них чего-то, чего и сам Феличиано не знал, он принял решение.

Во что бы то ни стало он должен был похоронить в себе эти неправильные, извращенные чувства.

Он заставлял себя не думать о признании, о том, каким несчастным и замкнутым стал Мюллер в последнее время, о том, как хочется вернуть все, что было, как хочется прикоснуться однажды — совсем не по-дружески, не как ученик к учителю — и позвать с собой, в Венецию. Навсегда.

Он не мог просить Людвига об этом. Поступить так было бы совсем нечестно со стороны Феличиано, ведь он сам не был готов остаться в Осаке, если бы даже Людвиг попросил его об этом. Мечта звала, мечта пела в груди, мечта виделась во снах близкой и почти сбывшейся, и если бы Феличиано позволил себе упустить ее — он бы жалел об этом всю оставшуюся жизнь. Так что он решил — решил окончательно и бесповоротно: если уж он предал свои чувства ради исполнения мечты, то должен был выложиться по полной для ее достижения. Иначе чего, в таком случае, вообще стоила его любовь?

Его март прошел в режиме бесконечного ожидания: экзаменов, вдохновения, новостей от Ловино, встреч с Людвигом, конца года. Феличиано готовился к тестам, что-то учил, тренировался и много, очень много рисовал. Он проводил в мастерской дни напролет, и ни Гай, ни Ловино не могли вытащить его оттуда. Мир снова сжался до размеров одной комнаты, где он мог быть свободен, и Феличиано от этого чувствовал себя только хуже: он не хотел, чтобы ситуация повторялась. Он не хотел, чтобы из-за его чувств, которые он так и не смог заставить исчезнуть, кому-то снова стало плохо.