Daigaku-kagami (СИ)

И раз уж есть что-то настолько бесподобное, должно быть, согласно закону вселенского равновесия, и нечто, ему противопоставленное. Казалось бы, чего-то плохого, сравнимого по силе вызываемых эмоций с этим изумительным чувством, просто не может существовать. Как жаль, что все это — лишь иллюзия, ибо нет ничего хуже, чем лишение того самого удовольствия вволю поваляться в постели, тем более в свой заслуженный выходной. Поэтому когда будильник оповестил одну из комнат о необходимости скорого пробуждения, он был немедленно сослан под кровать, предварительно впечатавшись в стену и потеряв часть своих внутренностей в неравном бою. Неприятный сигнал, коим служила когда-то любимая мелодия, конечно, тут же смолк, да только необходимость вставать никуда не пропала.

Повалявшись еще несколько минут на кровати, то накрывая голову подушкой, то раскидывая руки и ноги звездочкой, Гилберт картинным жестом скинул с себя одеяло, демонстрируя сгустившимся в комнате сумеркам свое полуобнаженное тело в одних только серых трусах и неожиданно обнаруженном на ноге не снятом вечером черном носке. Гил поежился от холода и решительно поднялся на ноги, тут же, правда, сжимаясь и обнимая себя руками, чтобы согреться. Он оглянулся на соседнюю кровать, где, уткнувшись носом в стенку, размеренно сопела гора, образованная из скомканного одеяла, подушки, оказавшейся в районе предполагаемых ног, и сбитой в один тугой комок, занимающий место подушки, простыни. Глядя на эту по-домашнему теплую и уютную картину, он не смог сдержать до странности нежной улыбки, которая тут же сменилась затравленной усталостью и обреченным отчаянием в глазах. Отвернувшись, Гилберт, окрыленный внезапно постигшей его светлую головушку идеей, подхватил с кровати одеяло, накинул его на плечи по типу плаща и даже потянулся за подушкой, дабы нахлобучить ее на голову, как треуголку наполеоновских времен, только, вовремя вспомнив, что ему вообще-то пора бы собираться, остановился и бесшумно выскользнул из комнаты, подметая пол импровизированной накидкой.

У учителей были определенные привилегии перед детьми, и одна из них заключалась в том, что жили они не в блоках, объединявших три комнаты, а в отдельных, можно сказать, квартирках на двоих. Это было немаловажно, так как они, что бы там ни казалось дерзким ученикам, были взрослыми людьми и вели куда более активную личную жизнь. Но Гилберту в этом положении больше всего нравилось, что не приходится ждать очередь в душ и туалет, поэтому можно было вставать существенно позже. Это же его и подводило, поскольку торопиться он тоже не желал, упорно игнорируя замечания по опозданиям.

Залив в желудок утренний кофе с молоком, — а Гилберт употреблял этот напиток исключительно с молоком и обязательно без сахара, — Байльшмидт отправился в душ — приводить себя в некое подобие порядка, придавая хотя бы зачатки человеческого общему растрепанному и озлобленному на весь мир лицу. После этой немаловажной процедуры он мог уже совершенно спокойно позировать себе любимому в зеркале, не рискуя случайно свалиться с инфарктом. Только вот время поджимало, и Великий вынужден был снизойти до простых смертных. Первым делом он решил одеться, и хотя эта процедура не занимала обычно очень уж много времени в его жизни (ведь красивый человек красив в любой одежде, а уж он-то — само совершенство — и подавно), провозился Гилберт порядочно, при этом выбрав самый обыкновенный наряд. Он облачил свое идеальное тело в черную майку по фигуре, поверх которой небрежно накинул белоснежную рубашку с коротким рукавом, застегнутую на несколько нижних пуговиц, и натянул черные прямые джинсы. Закончив критично осматривать себя в зеркало, Гил подошел к столу, чтобы надеть на шею любимый черный крест — подарок Людвига, и заодно взял смартфон и сумку с вещами, собранную еще с вечера. Взгляд его невольно снова метнулся на кровать соседа, который уже проснулся и в данный момент с лукавым любопытством наблюдал за ним. Байльшмидт вздрогнул от неожиданности, испугавшись, но виду не подал — оскалился в приветственной улыбке, и Ваня, находясь, видимо, в приятном расположении духа, легким движением руки пригласил его подойти ближе.

— Будь осторожен, — невесомо касаясь его щеки теплой со сна рукой, прошептал Иван, почему-то улыбаясь прежней немного грустной улыбкой. — Возвращайся скорее.

— Конечно, — оскалился Гил в своей излюбленной манере. — Не успеешь глазом моргнуть!..

— Я так скучал…

— Брагинский, мы живем в одной комнате! — перебил Гилберт. — Понимаю, расставание даже на ночь с великим мной для тебя страшная трагедия, но к чему все эти сопли?

— Вали уже, — усмехнулся Иван, мрачно блеснув глазами, и столкнул Гилберта со своей кровати. — Опаздываешь.

— Что? Вот черт! — взглянув на время, услужливо продемонстрированное телефоном за неимением в комнате других часов (сломанный будильник под кроватью не считается), Гил как ошпаренный вылетел из комнаты.