Далёкая песня дождя

Справил в тот же день отец Никодим заупокойную по рабу Божьему Савелию, а на воскресной службе не удержался и поведал пастве о своем странном сновидении на зорьке, хоть и желал сие вначале утаить, дабы не плодились новые слухи.

Явился к отцу Никодиму в том сне прежний его квартирант Савелий в светлом образе, в своей же буденновской гимнастерке и босой. Улыбался тот отрок, как всегда, своей чудной улыбкой и очами лучезарил.

Все бы ничего, да в сновидении этом говорил Савоська с отцом Никодимом, будто и не глухонемой он вовсе.

— Зачем являешься нам, отрок? — только и спросил священник.

А Савоська еще боле засветился, губы в улыбке растянул еще ширше и голосом лилейным, будто девичьим, ответил:

— А чтобы знали вы, чтобы ведали, что не ушел я далеко, а тут, рядышком с вами, дабы беречь каждого и всех сразу от опасностей смертельных и бед лютых…

А потом опустился на колени, склонил свою белесую голову и промолвил:

— Благослови, батюшка…

Только протянул отец Никодим к макушке отрока свою ладонь, как пропели первые петухи и пробудился он.

Как только прозвучало это откровение, зависла в храме благодатная тишина, которую прервал столетний дед Ероша, проскрипел он своим старческим, но дюже звучным голоском:

— Спустил с небес нам Господь-вседержатель за муки наши земные благодать великую — заступника народного, споспешника в бдениях да тяготах, что ниспосланы в испытание каждому.

Пошел нестройный шумливый говорок по храму, кое-кто стал крестом себя осенять, но большинство в ожидании ответа на эту стариковскую тираду устремили свои взоры на отца Никодима. Он-то и прекратил начавшееся было брожение. Сдвинул грозно свои кустистые брови, прикрыл ладонью распятие на груди, будто бы заслоняя от скверны, и пробасил так громко, что задрожал густой стоячий воздух под церковными сводами:

— Не богохульствуй, Ерофей! Не вноси смуту в паству Божью! То лишь Господу ведомо, и негоже рабам его недостойным дела Всевышнему надумывать, коих не было и быть не могло!

Прошелся батюшка суровым, но каким-то растерянным взглядом поверх голов паствы, размашисто перекрестился и нестройно с дьяконом Антипом завершил божественную литургию. Когда же народ, как всегда, неспешно, гудя многоголосьем, покинул храм, а Антип привычно стал тушить свечи, увидел батюшка, что стоит посреди залы дед Ероша, сгорбленный в три погибели, на полусогнутых кривых ногах, сухой дрожащей рукой сжимает сучковатую черную палку и с прищуром из-под нависших над бесцветными глазами белых косматых бровей смотрит на отца Никодима, словно пронизывает его взглядом насквозь.

— А ведь ты, батюшка, уверовал в чудо Господне, — утвердительно промолвил старик, — меня-то ты не обманешь…

— Может, и уверовал, да не твоего ума это дело, — недовольный вьедливостью деда, произнес батюшка, — ступай восвояси, старче, и упаси Господь тебе эту ересь по миру распускать.

Дед лишь сухо улыбнулся в ответ. Он-то точно знал, что, пока он с отцом Никодимом этот трудный для обоих разговор ведет, молва по селу летит с быстротой ветра, передается от двора ко двору новая весть: спустился, мол, Савоська с небес благодатью Божьей, и явился он к нам, дабы уберечь от напастей и пагубы разноликой, всех уберечь и каждого.

23

И уверовал народ в это «чудо», хоть и не встречал уж никто Савелия на высоком холме. Да так неистово уверовал, что стал приписывать Савоське все, что раньше считалось делом обычным. Что ни случись на селе, то Савоська чудесничает. Провалился под лед шорник Семен Бучилов, да выбрался из полыньи легко, валенки на дне оставил и домой босой к жаркой печи приковылял, хоть и пьян был мертвецки. Потом долго он Савоську за спасение это чудесное благодарил.

Мазанул на охоте хозяин рыбартели Демьян Кобылин да сынка своего придурковатого, засаду без сигнала покинувшего, чуть не порешил. Митька, счастливо спасенный, потом, слюни пуская, рассказывал, что будто кто-то пихнул его в спину, как только выстрел громыхнул, и сунулся он рожей в сугроб, а пуля лишь ветки еловые над ним посшибала. Врал Митька бессовестно, будто бы видел спину Савоськи, в чащу лесную уходившего.

Придремала бабка Никипелиха на подводе и вывалилась на обочину так, что наст апрельский горбом поломала, да не побилась вовсе. И уже в полдень похвалялась бабам у колодца со всеми прикрасами, как Савоська-внучок ее от верной погибели спас:

— Прям спиной я, бабоньки, почуяла, как на руки он меня свои крепкие да мягкие принял и бережно, как кровинушку родную, на землю-матушку положил.

Румяные все как одна бабы, расставив полные ведра по лавке и вокруг колодца, опираясь на коромысла, слушали Никипелиху, разинув рты.

— Окстись, дурья твоя башка, — вдруг раздался всем знакомый басок отца Никодима, — все на белом свете по воле Господа нашего деется, и коли ты, губошлепка полоумная, свои ребра сохлые не поломала — на то воля Божья!

— Ой, Божья воля! Ой, его, родимого! Никто ж, батюшка, не сумлевается, — залепетала Никипелиха, отвешивая низкие поклоны попу.