Далёкая песня дождя

Дядька сразу смикитил, зачем среди ночи прилетел к нему босой испуганный племяш. Он мигом заскочил в хату и вышел оттуда вооруженный старенькой пошарпанной берданкой. Потом они вместе через березовую рощицу и снова вдоль оврага бежали к мельнице. Семен тяжело и хрипло дышал, но, несмотря на хромоту, поспевал за прытким племянником, раз за разом приговаривая.[34]

— Вот беда… вот беда-то какая…

Как только они, тяжело дыша от быстрого бега, подбежали к мельнице, дядька, заслонив собою Васятку, бесстрашно встал в проеме настежь распахнутых ворот. Широко расставив ноги, он вскинул к плечу винтовку, щелкнул затвором и зычно крикнул в темноту:

— А ну выметайсь отседова, волчья поросль! А то дырок в вас понаделаю, не оправитесь!

В ответ чуть слышно скрипнули створки ворот, тронутые легким порывом утреннего ветерка, да протяжно заржал запряженный в телегу старый мерин. Недалеко от телеги валялся так и не погруженный мешок с мукой, а в небольшом темном пятне на траве Васятка распознал кучерскую шляпу Тихона-заики.

Приехавший к обеду отец, заслушав за миской с двухдневными кислыми щами рассказ сына о случившемся ночью, погладил его по русой голове и произнес:

— Молодца, сынок, что не забоялся, не оплошал, — а потом добавил то, что тогда было Васятке не совсем понятным: — И Савоське низкий поклон, пуганул окаянных.

Кривого Харитона и Тихона-заику на селе больше никто никогда не встречал. Сгинули они навсегда. А брошенный ими без пригляду старый мерин еще успел на склоне своей долгой по лошадиным меркам жизни покормиться колхозным овсом.

В тот вечер Васятка после разговора с отцом никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок, взбивал то и дело вдруг ставшую каменной подушку. Перед глазами мелькали тревожные картинки прошлой ночи, Харитон, Тихон, дядька Семен и… тот самый Савоська — ныне невидимый, но такой же, как когда-то, добрый и заботливый.

Когда образы в голове начали расплываться, смешиваясь друг с другом в какой-то сиреневой дымке, а веки стали тяжелеть и медленно смыкаться, в углу кто-то приглушенно, видимо, зажимая ладонью рот, чихнул.

— Савоська, ты, что ли? — еле шевеля губами, погружаясь в мягкий, как вата, тягучий сон, произнес Васятка. Спросил, твердо зная, что ответа не услышит. И вдруг в ушах то ли послышался, то ли почудился вроде бы совершенно незнакомый, но какой-то удивительно родной шепот:

— Я это, я… Почивай покойно…

25

Засыпая в этот день поздно вечером, я слышал, как после традиционного чаепития в столовой бабушка распекала деда:

— Ну что ты мальцу своим Савоськой голову морочишь. Уж просила тебя я, уж молила, а ты… Дети наши Савоськой оболваненные росли, теперь внука этой глупой байкой дуришь.

Как отвечал на эти упреки дед, я не слышал. Или говорил он, как всегда, тихо, или вовсе молчал, что бывало еще чаще.

Ночью ко мне явился Савоська. И не мог взять я в толк, то ли сон это был, то ли полуночная явь, но ясно при свете полной луны я видел, что стоит в углу комнаты, прислонившись спиной к печи, светловолосый мальчик в военной форме и смотрит на меня лучистым взором своих голубых бездонных глаз. Пораженный этим чудным видением, я слегка приподнялся в постели и приветливо махнул ему рукой, а он не ответил, вместо этого вдруг мгновенно потускнел на глазах и превратился в дедову шинельку, висящую на одиноком гвоздике у печки.

Разбудил меня звонкий звук остро наточенного топора, со свистом рубающего сухие березовые поленья. Я бодро вскочил с кровати и, почувствовав всем телом приятный утренний холодок еще не топленной комнатушки, очень быстро, отработанными движениями закутался в мое любимое, пахнущее дедом одеяло. Я безумно любил запах деда, эту приятно щекочущую нос гремучую, но удивительно ароматную помесь тройного одеколона, которым он обильно пришлепывал щеки после утреннего бритья, ядреного домашнего табака-самосада, или махры, как называл дед свое любимое курево, и антоновских яблок из нашего сада, независимо от времени года. Я сохранил в памяти этот не передаваемый словами чудный пьянящий аромат и пронес его в себе через всю жизнь в каждой клеточке кожи, в пазухах носа, в верхушках легких и где-то глубоко у самого сердца.

Так, закутанный в одеяло, словно большая тряпичная кукла, я крохотными шажочками подковылял к окну и прижался носом к холодному синеватому стеклу. Дед, умело сжимая в крепких мужицких руках большущий колун, волшебно разрубал толстенные белокожие чурбаки на несколько аккуратных поленушек и бросал их в большую кучу дров у забора. Я знал, что без меня он не будет укладывать их в дровяник, ведь это была моя прямая обязанность и одно из любимейших занятий.

— Дед, а дед! — крикнул я в открытую форточку, кряхтя, взобравшись на узкий подоконник. — А мне Савоська ночью явился.

Дед, заслышав мой голосок, глухо, с легким металлическим звоном вонзает тяжелый колун острющим топорищем в толстый чурбак и, приветливо улыбаясь мне, отвечает:

— Савоська, говоришь? Ну и ладно. К добру это, внучок. Он всегда к добру является, — и снова берется за колун.