Далёкая песня дождя

Из дома еще не выветрился сладко-еловый запах похорон. Зеркало, перед которым дед брился каждое утро, спрятанное под темной материей, своим непривычным видом изменило всю обстановку в прихожей. «Странно, — подумал тогда я, — вроде бы все предметы на месте, ничего не изменилось, а завешенное стекло, в котором сейчас ничего не отражается, исказило все пространство вокруг. Какая-то неведомая ранее мне пустота поселилась в этих стенах. А может, дело не в зеркале? Конечно же, не в нем! В этом доме не стало хозяина, того, кто своими умелыми руками построил его, заселил в него свою семью, заложил вокруг большой плодоносный сад, поднял на ноги детей и радушно принял в свои добрые заботливые объятия внуков».

В гостиной на круглом столе, за которым еще недавно собиралась вся наша семья, мама накрыла ужин.

— Леша сегодня в ночную. Так что посидим вдвоем, помянем деда. — Она зачем-то протерла льняным полотенцем столовые приборы, но так и не присела за стол. Я, несмотря на недавнюю долгую дорогу без крошки во рту, не чувствовал голода. Знал, что мама, как всегда, приступит к расспросам о моем житье-бытье в военном училище, но я сейчас не хотел о чем-либо говорить, а самым насущным желанием было побыть наедине с этим родным домом и своими добрыми воспоминаниями о нем.

Мама почувствовала это и всем видом стала демонстрировать сборы в дорогу: бесцельно порылась в бездонной бежевой сумочке, обулась в черные туфли на высокой шпильке, накинула на плечи свой легкий светлый плащик и по привычке подошла к зеркалу, но, споткнувшись взглядом о плотную материю, закрывающую благородное стекло, растерянно повернулась ко мне вполоборота и сказала:

— Ты тогда побудь здесь немного. Потом приходи домой. Там пообщаемся… — и, помедлив, уже у самого порога произнесла то, что больно вошло в самое сердце: — Он очень ждал тебя…

Когда тяжелая входная дверь плотно захлопнулась, я снял китель и неудобный галстук, повесил их на спинку дедова любимого стула с высокими гнутыми ножками, расстегнул ворот рубашки и удобно устроился на маленьком мягком диванчике в углу гостиной. В окна своим ровным розовым светом пробивался закат. Взгляд сам собой скользил по комнате, задерживаясь на дорогих и близких моему сердцу вещах. Вот одиноко прислонился к стене старинный сервант «под орех» с любимым бабушкиным сервизом, над ним усердно тикают, сверкая латунным маятником, старинные японские часы (подарок пожилой японки — соседки по дому на Южном Сахалине). За Лешиной магнитолой, как иконостас, по центру стены между двумя большими окнами «вразвалочку» высится древнее трюмо с тремя высокими, укрытыми бежевым покрывалом зеркалами. Под ними на тумбочке на своем привычном месте виднеется розовая шкатулка необычной формы из добротной японской пластмассы; конечно же, в ней и сейчас лежат незамысловатые бабушкины украшения: две круглые броши, простенькие алые бусы и обручальное кольцо. Справа от трюмо в тяжелой некрашеной кубовидной кадке гордо возвышается бабушкин любимец — красавец крупнолистый фикус. Как же она его холила! Говорила с ним ласково, как и подобает общаться с любимым созданием, поливала настоенной колодезной водой, протирала каждый листочек ваткой, смоченной в подсолнечном масле. «Цветы, как и люди, любят ласку и чахнут от грубости», — любила повторять бабушка.

Взгляд уткнулся в белый большой прямоугольник нашей печки-грубки, щедро согревающей в холода одновременно три жилых помещения: Лехину комнатушку, крохотную спальню деда и бабушки, где я частенько ночевал, и просторную гостиную. Зимой к печи перемещался любимый дедов кривоногий стул, причем пристраивался он к грубке непременно боком, чтобы его «седоку» было удобно прислонять к горячей поверхности свою спину. Я сразу же представил восседающего у печи деда в клетчатой рубахе и душегрейке, в роговых очках на носу и с разворотом «Красной Звезды» в руках.

Стоп! Глазами не нашел что-то очень важное. Для полной, с детства полюбившейся мне картины домашнего уюта чего-то недостает. Снова пробегаюсь взглядом по комнате — от высокой двустворчатой двери и обратно, потом еще и еще — по этому же маршруту. Ну вот! Конечно же! Гвоздик в дверном косяке у печи со стороны топливника сиротливо выделяется на белом фоне.

Вдруг глухо хлопает входная дверь и из прихожей раздается громкий мамин голос:

— Вот раззява, ключи-то от квартиры забыла! — Я слышу, как торопливо и нестройно стучат по полу каблучки маминых туфель, через минуту она, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, заглядывает в гостиную.

— Мама, а куда подевалась дедова шинель? — опережаю я ее слова.

— В дровянике она, — сразу же отвечает мама, — папа ж в ней в последнее время дрова к печи носил. А недавно, как сезонную топку завершил, так в дровянике ее и оставил. — Она еле слышно всхлипывает и, чуть помедлив, добавляет: — Словно знал, что шинель ему уже никогда не понадобится.

Она тоже смотрит на одинокий гвоздик у печи и произносит то, что я ожидал услышать:

— Может, домой пойдешь? Скоро стемнеет.