Далекие огни

Жизнь старого путевого сторожа и всех, кто жил в будке сто пятой версты, сворачивала на новую, полынно-горькую тропу…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В шесть часов утра в будке номер сто пятый задребезжал сигнальный звонок, извещавшим о выходе пассажирского поезда. В будке было еще темно, только окно чуть светилось. Наступил час утреннего обхода пути.

Фома Гаврилович проснулся, стал искать в потемках сапоги, ощущение пустоты под правым плечом пришло не сразу отсевалось где-то под ложечкой тупой болью. Невидимый молоточек в запыленной железной коробке у окна продолжал отбивать удары.

— Варь, — позвал Фома Гаврилович, — двенадцатый вышел. Не прозевай.

Варвара Васильевна уже оделась.

— Я не прозеваю. Тебе-то куда идти? — вздохнула она.

Идти Фоме Гавриловичу было, действительно, некуда. Звонок звонил не для него. В сенях уже стучали шаги Макара Бочарова. Он звякал инструментом, снимал с доски железный номер. Через минуту шаги его затихли.

Фома Гаврилович, пыхтя, долго натягивал одной рукой сапоги. С непривычки это было мучительно. Он устал и, тяжело дыша, склонил голову. Липкий пот выступил на лбу. Широкая мягкая борода щекотала обнаженную грудь.

Послышался отдаленный гул. Фома Гаврилович вышел на двор. Резкий сырой воздух ясного октябрьского утра пахнул в лицо. На рельсах, на крышах вагонов бегущего мимо поезда серебрилась изморозь. Паровоз обдал Фому Гавриловича теплыми клубами пара. Необычно долго держался в тишине утра шум удаляющегося поезда.

Фома Гаврилович задумчиво смотрел ему вслед. Восток разгорался все ярче. За голой чащей посадки вдруг вспыхнуло алое пламя, и красноватые, сильно поредевшие ветви дикой вишни заблестели, точно накаленные проволочные прутья.

Фома Гаврилович не знал, за что приняться. Он постоял в раздумье в палисаднике, зашел в маленький, построенный из старых шпал сарайчик, где старая рыжая корова пережевывала сенные объедья, вывел корову на опушку посадки пощипать поздней, ожившей после дождя травы и опять пошел к будке.

Обидно было думать, что Макар Бочаров вот уже два месяца исполнял его обязанности. Со дня возвращения из больницы прошло две недели, а Фома Гаврилович все еще не знал, какую работу даст ему дорожный мастер. Да и найдется ли на околотке работа для однорукого? Не скажет ли Антипа Григорьевич, чтобы он навсегда убирался отсюда, искал пристанища в станице, у зажиточных, неприветливых казаков? И скоро ли дадут ему пенсию и награду, обещанную дорожным мастером за спасение воинского поезда?

Он услышал стук дрезины и ускорил шаги. На переезде, опираясь на шаблон, поджидал Антипа Григорьевич. Приветливо поздоровавшись, он пожал Фоме Гавриловичу левую руку.

— Как дела, Фома? Скучаешь с непривычки?

— Скучаю, Антипа Григорьевич. Места себе не нахожу.

Сухонький, низкорослый, закутанный с головой в плащ и от этого похожий на сказочного карлика, мастер раздумчиво пощипал бородку.

— М-да-а… Деть тебя некуда, Фома, верно. Получил я бумажку вчера. Велят отправить на врачебно-контрольную комиссию. Завтра езжай. Получи проездной билет.

Фома Гаврилович взял билет, повертел его между пальцев.

— А после комиссии куда, Антипа Григорьевич? Шабаш, значит, будке?

— Почему шабаш? Пока баба твоя аккуратно сторожит переезд, будешь жить. Я тебя не гоню, так? А ежели начальству понадобится посадить сюда нового путевого сторожа, ничего поделать не смогу. Тогда шабаш.

— А как же пенсия?..

Антипа Григорьевич взобрался на дрезину.

— Живи пока. Напишу начальству, чтоб не снимали бабу с переезда.

— Благодарствую, Антипа Григорьевич. Походатайствуйте, — поклонился Фома Гаврилович.

Дрезина покатила.

На другой день Фома Гаврилович поехал в Подгорск. Врачи долго ощупывали, выстукивали и мяли путевого сторожа заставляли проделывать непонятные движения, бегать по комнате сжимать левой рукой блестящий никелированный силомер.

Лысый толстоносый старик в выпуклых очках и белом халате отойдя к стенке, показывал ему крупные и мелкие буквы тыкал карандашом в разноцветные кружки, нарисованные на картоне коротко и сердито спрашивал:

— Какой цвет? Быстро. Это? Зеленый, так…

Фома Гаврилович торопился называть буквы и цвета. Зрение было еще достаточно острым, сообразительность — быстрой.

— Жалко… Черт! — хмуря косматые рыжие брови, отрывисто бормотал врач. — Рука. Левая — восемьдесят. Семья — сколько?

— Шесть.

— Это пустяки. Бывает шестнадцать. Пора на покой Дементьев, — помолчав, добавил врач.

— Инвалидность второй категории — постоянная, — заключила комиссия и вручила Фоме Гавриловичу врачебно-контрольный лист. Рассыльным еще поработаешь, Дементьев. Ты свободен.

Фома Гаврилович, споткнувшись о порог, вышел из врачебного кабинета. Работу рассыльного можно было найти только на узловой станции. Но теперь ему могли не дать и этой службы: рассыльных было много и с более проворными ногами…

Круг тридцатилетней трудовой жизни непоправимо разорвался.