Далеко ли до Чукотки?

Зойку с размаху ударило, привалило к чему-то твердому. Она лежала без шапки, темным кулем, не чувствовала ни рук, ни ног. Лежала и слушала ровный вой ветра. Снежные языки быстро запорашивали волосы, наметали под спину плотный сугроб. Она лежала и думала, что вот еще не замерзла, но, наверно, скоро замерзнет. Ее, конечно, найдут. В вестибюле повесят портрет с траурной лентой, и все будут мимо ходить и плакать, и вспоминать, какая она была скромная, смелая. Только вот где они возьмут хороший портрет? Можно, конечно, увеличить фотографию с пропуска. Или Булкина отдаст ту, где они вместе сфотографированы у клуба. Себе-то Булкина вон какую для Доски почета отгрохала, а вот Зойка не позаботилась. Она почувствовала, как тает под щекой снег и сосульки волос треплются по лицу. А лежать она будет в гробу, в месткоме. А может быть, в зале. В зале, конечно, лучше. Инженер Миронов скажет прощальную речь, ему будет стыдно за свое невнимание, он смахнет слезу и поцелует ее… Зойка чуть приоткрыла мокрые глаза. Сквозь снежные языки мелькало что-то красное, какие-то красные пятна. «Ну, вот и умираю», — подумала она, но все же с трудом потянула вперед руку. Пальцы наткнулись на твердое. Что это? Это был забор, а выше оборванные лохмотья афиши. Вот Т, вот А, разобрала Зойка, и вдруг поняла: «танцы». «Танцы!» — ведь эту афишу клеили на заборе у самых ворот станции! У самых ворот! Значит, если идти налево, забор должен кончиться, и она сразу попадет во двор… Зойка с трудом перевалилась на грудь, медленно подтянула коленки, уперлась в снег и стала вставать по стенке. Красные буквы рябили теперь у самых глаз. Уткнувшись в забор, она шагнула раз, другой и поняла, что одного валенка нет.

У месткома на стенде Олег увидел стенную газету «Электрон». Название это вместо «Электрик» придумала мотористка Света Булкина. Что ж, романтичней, конечно. На днях она в обед подошла к нему в буфете, попросила написать заметку о международном положении. А он вот забыл. В общем, она славная, эта Булкина, только очень уж правильная какая-то, уверенная. Олег таких не любил еще с института, «вечные старосты». И Булкина эта была и в бюро, и в самодеятельности, и в клуб приходила в каком-то немыслимом платье.

Миронов вышел в большой вестибюль. Пятый котел и шестой находились в новом корпусе, через двор. Олег поднял на кожанке молнию и распахнул высокую дверь.

В студеной несущейся мгле он сразу увидел вдали знакомые очертания нового корпуса. Он, словно корабль с дымящей трубой, плыл в высоте. А внизу мелькал слабый свет фар. Это, должно быть, бульдозер Краснова подавал на решетки уголь. Прикрыв рукою лицо, навалившись грудью на ветер, Олег пошел прямо туда, на углеподачу. Холод пронизывал тело, надувал куртку, хлестал по глазам… «Лора! Лора! — звонил он ей в декабре. — Наш лемминг стал уже белым, совсем поседел. Скажи, когда ты приедешь ко мне, навсегда? Ну хочешь, я прилечу за тобой? Ты любишь меня?» — «Ах, Олег, ну конечно, люблю. Но что за горячка? — она тихо вздыхала. — Болен Егорка, опять катар. И с книжкой в издательстве плохо. Ты веришь, я так устала…» Сквозь расстоянья и годы она держала в руках душу его, как птицу. И он ей верил, он снова ей верил. Егор болел уже свинкой и скарлатиной, а теперь он лечился у логопеда.

Ветер сбивал Миронова с ног, будто хотел выхлестнуть душу из тела, но он, согнувшись, упрямо шагал на свет. Свет фар был уже близко. Бульдозер медленно развернулся, и в вихре угольной пыли Олег увидел фигуры шурфовщиков. В защитных очках, они были черны и одинаково неузнаваемы. Наполненные скипы — ковши по тросам уползали вверх и где-то там, в непроглядной выси, опрокидывались в бункера котлов. Вот рядом из темноты выросла плечистая грузная фигура. Миронов сразу узнал парторга Санько: весь нараспашку, полы пальто бьются, как крылья, лицо черно — усов не видать.

— Шестой котел пустили! — тяжело дыша, закричал он. — Дали ток на поселок, диспетчер звонил! А на пятом ремонтники, бригада Лапина! — ветер рвал слова прямо с губ. — К мотористам зайдете?!

Олег кивнул.

В помещении мотористов окна были забиты фанерой. Во все щели текли струи черного снега, пол устилали плотные угольные сугробы. За пультом в ушанке и подпоясанном комбинезоне стоял моторист. И только по вязаным маленьким варежкам Олег понял, что это женщина, что это Булкина. На почерневшем лице ее краснели воспаленные глаза. В этом свисте и грохоте обледеневшими варежками она нажимала на кнопки и рычаги и, следя за погрузкой, во всю мочь читала:

Я земной шар
                    чуть не весь обошел!
И жизнь — хороша,

                            и жить — хорошо!..

Санько усмехнулся:

— Ишь самодеятельность. Совсем наша Светка с ума сошла. — И строго взглянул на инженера: — Менять надо вахтенных, вот что. Устали люди. С девяти транспорта ждем.

Олег стоял пораженный.

Скипы, покачиваясь, плыли вверх, и в их гуле звучал простуженный Светкин голос:

А в нашей буче…

Олег повернулся и пошел в коридор, все еще слыша:

…боевой, кипучей…