Далеко ли до Чукотки?

В полутьме осторожно поднимался он по широкой лестнице без перил на перекрытия уже готовых этажей. Под ногами хрустел цемент, осколки кирпича. Вот второй этаж. Вот третий. Где-то вверху шла работа. А здесь была гулкая тишина. И пахло как-то особенно, новостройкой. Штукатуркой пахло, цементом и свежим хвоистым деревом. На третьем остановился передохнуть. Устало тукало сердце. Зашел в коридор. Кирпичная ровная кладка дверных проемов, стены будущих классов. И почему-то сделалось грустно: когда-нибудь здесь будет гомонить уже неизвестная ему ребятня, новая земная поросль.

Он стоял в пустом коридоре, а слева в широких проемах окон виднелись картины Талицы. И оттого в коридоре было светло и нарядно, словно ряд четких зимних пейзажей развесили на стене. А Сергуня думал свое: «Кто будет смотреть когда-нибудь в эти окна? Что там за ними изменится?»

Он поднимался вверх по лестнице на последний этаж. Становилось светлее, и он ощущал, как ширится над головой пространство. Вот стены оборвались неровным краем, отчетливо донеслись голоса, и он увидел строительную площадку, по углам наметенный снег, людей и совсем близко громадную стрелу крана. Неровная тень от стрелы в жидком свете прожектора медленно ползла по площадке к людям. И кто-то вдали, помахивая над головою рукой, все повторял: «Майна!.. Майна помалу».

Сергуня постоял, поглядел на работающих с любопытством и уважением. Решил: «Нет, это тебе, брат, не избу класть», — перехватив раму, подошел к краю площадки, с интересом глянул вниз. Там стояла машина. Краснели штабеля кирпича. Стойки крана опирались на рельсы. Отсюда и вдаль хорошо было видно. По улицам темнели дороги, купы деревьев. А над белыми крышами изб, над дворами, над всей окраинной Талицей поднимались в небо печные дымы и кудрявились, ширились кверху. Меж сопками на горизонте на самом донышке тлел закат, и оттого дымы светились розовым.

И, глядя на эти дымы, на огороды, обнесенные пряслами, Сергуня вдруг с ясностью понял, что именно здесь они тогда и вступили в Талицу. Именно здесь!.. Вон там по ущелью в ночи спустился отряд с Эдигана… Задыхаясь, бежали по сыпучему, как соль, снегу к чернеющим избам, меж которых уже метались выскакивающие в исподнем каплуновцы. А пулемет все трещал. На бегу рядом неловко повалился Колей Мартьянов. Лицом в снег, словно споткнулся. Потом упал Громов — далеко отлетела шапка. Сергуня невольно сбил шаг, чтоб остановиться, помочь им. Но впереди выросли прясла. И, перемахивая через них, увидал впереди Ивана Зырянова. Тот стрелял с колена: «Уходишь, гад?!» Кто-то верхом рвался по улице вон из деревни, и Иван подсек лошадь…

Старик не двигаясь смотрел вдаль. Не ощущая собственного дыхания и плоти. На скуле дергалась жилка, вздрагивала часто, безудержно, и он не мог остановить ее. Все ему виделось — там по огородам лежат темными пятнами его родные дружки с непокрытыми головами. А чужие почти не заметны — в белом, исподнем на белом снегу.

— Эй, дедок! Здорóво! — шаркая задубевшими от цемента брюками, мимо шагал чернявый паренек-каменщик с полным ведром раствора и мастерком в руке. — Заблудился, что ль? А то на кладку вставай. Делов хватит. — Лицо было озорное, улыбчивое. На груди уголок полосатой тельняшки.

Сергуня живо откликнулся:

— Да вот раму принес. Гляжу, валяется. Совсем новая. И никому не надо. — Теперь он держал раму перед собой, как дорогой товар. — Чего ж добро теряете? Богатые больно стали.

Парень остановился, глянул на раму:

— Ну ты, дед, даешь! Да у нас сроду и нет таких. У нас и размеры другие, — ведро оттягивало ему руку, он перехватил его. — Это, наверно, с рудника. Там корпуса новые строят. А тебе-то зачем?

Старик мгновенье постоял обескураженно:

— Да я думал, может, ваша.

— Не-е. — И повторил: — У нас и размеры совсем другие. Нам свой комбинат поставляет, — и пошел себе дальше, чуть изогнувшись, с ведром раствора.

— Эй! Постой! — встрепенулся Сергуня. — Постой-ка. — И, прихватив раму под мышку, засеменил, догнал паренька. — Не знаешь, случаем, где тут Смородин живет? Сказали, где-то в конце, на Советской.

— Смородин… Смородин… — мастерком парень сдвинул шапку со лба на затылок, как бескозырку. Обнажились прилипшие черные волосы. — Нет, дед, кажись, не знаю. — Засмеялся, языком щелкнул. — Клюквина знаю, служили вместе, а Смородина нет.

— Это какой Смородин? — в стороне, в свете прожектора, грузный дядя работал в фартуке поверх спецовки. Мастерком шлепал ляпушку раствора, подхватив кирпич, ловко в нее впечатывал. И так один за другим укладывал в стену. — Смородин-то какой, спрашиваю?

— Да Генка Смородин, — взволновался Сергуня. — Шофер автолавки. Он где-то здесь…

— С автолавки? — перебил паренек и обрадовался. Опустил ведро. — Так бы сразу и говорил: Генка-шофер. — Он сдернул жесткие брезентовые рукавицы и, подойдя ближе, указал в улицу, неподалеку от школы: — Во-он щитовой двухквартирный дом. Видишь? Которая сторона на улицу — та его. Понял?.. А то думаю — Смородин. Какой такой Смородин?