Далеко ли до Чукотки?

Перекинув рюкзак на другое плечо, рюкзак с лисой, о которой было как-то забыто, повеселевший Сергуня шагал вдоль площади мимо стеклянного зданья райкома с зелеными аккуратными елочками у подъезда, мимо фанерного, торчащего из сугроба, красочно разрисованного стенда «Лучшие люди района». Во всю ширину стенда, перемежаясь колосьями, в три ряда застекленных окошек, на Сергуню смотрели лица. Как из окон стандартного дома. Лица в основном молодые, мужские и женские, красивые и не очень, в платочках, с кудрями и даже лысые. «Чабанка Трынова Е. В.», — прочел он на ходу. «Отбойный мастер Шульгин В. В.», «Инженер Тырышкин О. Н.». И вдруг как толкнуло. Даже остановился, сердце захолонуло. Из одного оконца — на уровне глаз — на него смотрел Фирс Смородин. Смотрел из-под черной челки — строго и пристально. Сергуня стоял перед ним немо, взволнованно. Неужто правда Фирс?.. Наконец догадался прочесть: «Шофер автобазы Смородин Г. Н.»… «Это надо же — Генка! Ведь точно — Генка!.. — Душа его возликовала. — Вот они — внуки-то. Это надо же! И живет где-то рядом, в конце Советской. — И улыбнулся: — Не ждет, поди, гостя…» При свете заходящего солнца фотографии поблескивали, и лица были румяные, гладкие — словно живые. Сердце Сергунино отомлело, утешилось.

— Эхма!.. — и поддернул рюкзак, и пошагал скорей дальше, и почему-то сразу почувствовал, как пахнет снегом, весенним снегом, весной.

Скоро по Советской дома пошли меньше, привычней глазу: и двухэтажные накатные на кирпичном фундаменте, и обычные пятистенки с резными наличниками, пропыленные вблизи дороги. Вот встретилась краснощекая баба в клетчатой шали, видно, с реки, с полными ведрами стираного белья на коромысле. И стало отрадно, озорно поднял шапку:

— Бéленько вам.

Та степенно кивнула:

— Спасибочки.

Талица для него оживала и помаленьку ложилась на душу. И окна домов в тюлевых занавесках, за которыми жили местные люди, и подоконные садики, и ворота, и даже пара белых гусей, которые не спеша переходили улицу, — казалось, все теперь было знакомо. А гуси эти осторожно ступали красными, словно озябшими, лапами по укатанному снегу дороги. Шли дружно, мерно покачиваясь, точно бутыли, полные молока. И эти белые гуси на белом снегу привели его к мысли, что, сколько бы ни совершалось у людей перемен, все же многое останется неизменным, как и вот эти гуси, извечно идущие по земле.

Чем дальше вниз по улице шел Сергуня, тем меньше попадалось встречных и Талица становилась похожею на село. В основном дома были новые, ладно обшитые. Но изредка стояли еще старые, пожалуй полувековые, избы, рубленные в лапу. И возле них старик замедлял шаг, прислушивался к звукам за воротами, к лаю собаки — интересно было знать, кто здесь и как живет. Силился вспомнить дом Тишки Субботина, где у сарая вилами в спину был заколот их командир Иван Зырянов. Кровь застыла под ним, спаяла тело с землей, и оторвать его от земли было трудно. Он уже принадлежал ей…

Мимо Сергуни все так же с шумом проносились машины — и тяжело груженные, и легковые — за реку, к руднику. Но вот старик остановился: у обочины на грязном снегу валялась рама. Обычная деревянная желтая рама. Верней, даже створка ее, с фигурными переплетами, с прибитыми петлями. Она была новенькая, свежеструганая, а колеса близко проезжавших машин могли раздавить ее. Сергуня скорее поднял эту створку и оглядел, приятно шершавую, аккуратной фабричной работы. Почуял любимый смолистый запах струганого дерева. Вещь была ладная, ценная, один уголок только и был ободран. Может, упала с кузова? А может, кто обронил? Оглянулся: чего с нею делать, кого бы спросить? Мимо в долгополом пальто и фуражке шел рослый сутулый старик. Через плечо нес мешок с поросенком, который повизгивал там и ворочался. Сергуня обрадовался ровесничку, захотелось поговорить:

— Эй, милый! Чья рама? Не знаешь? Может, тут строится кто?

Тот на ходу покосился:

— Бери — твоя будет, — и дальше.

Недалеко у новых ворот, гоняя шайбу, пихались мальчишки. Деревянные удары клюшек хлопали на всю улицу. Сергуня подошел ближе. Постоял, поглядел. Портфели валялись горкой на снегу, у забора. А игроки, в поту, сопели, молча сшибались, вскрикивали:

— Коле́й!.. Сюда давай!.. Сюда! Коле́й! — и где-то меж валенок — серых и черных, больших и маленьких — мелькала шайба.

Улучив момент, Сергуня спросил:

— Чья рама-то?.. Может, строится кто, не знаете?

Им было не до него. Но один запыхавшийся все же понял вопрос, повернул разгоряченное, обалделое личико:

— Вон школа строится, — и махнул куда-то рукой.

День еще не погас, а над стройкой светил прожектор и стрела крана медленно двигалась на фоне вечернего зеленоватого неба. Сергуня с рамой под мышкой стоял, запрокинув голову, придерживая шапку рукой. Среди окраинных деревянных домов, заборов, сараев кирпичное красное здание новой школы казалось необычно праздничным. Оно сияло перед ним в свете прожектора и заходящих лучей. И смотрели на старика глазницы множества окон. «Вира!», «Майна!» — порой доносилось откуда-то сверху. Но людей не было видно.