Далеко ли до Чукотки?

— Рудник там молибденовый. В сторону километров пять. А это вон мост строим.

Сергуня отчетливо видел улицы и перекрестки Талицы, центральную площадь и белую ленту реки, которую перечеркивал, будто игрушечный, новый ажурный мост, и рядом был виден старый. Напряженно, до слез вглядывался старик во все это. Но видение было настолько ново и неожиданно, что ничем не могло напомнить былого. И он, волнуясь и точно не веря глазам, утер выбитые ветром слезы.

Так и стояли они над долиной — старый и молодой, словно соединяя прошлое с будущим.

— А это чего же такое? — Сергуня кивнул в сторону, где на обочине среди кустарника росла молоденькая, в рост человека, колючая сосенка. Она была однобока, гибкие ветви ее качались на жгучем ветру, а на ветвях трепались пестрые ленточки, шнурочки, выцветшие тряпицы, как на елке под Новый год. И снег вокруг был истоптан.

— Это примета такая, алтайская. Эдиган задабривать, — сказал Иван. — Чтоб он удачу принес, чтоб путь был добрым. Многие наши верят. Напарник мой, Тодошев, всегда чего-нибудь да привяжет. А то и еду какую оставит… Ну что? Поехали?

Они уже влезли в кабину и был заведен мотор, когда Сергуня вдруг вскинулся:

— Постой-ка. Постой. — Он шарил по карманам, вытаскивал то платок, то обрывок бечевки. Наконец достал витой кожаный шнур, который всегда брал про запас на охоту: — Вот это впрок будет. Надолго. — Распахнув дверцу, съерзнул с сиденья вниз: — Постой. Я сейчас.

И было видно в открытую дверь, как он спешил к сосне, стараясь ступать в чьи-то переметенные снегом следы.

— На мост я с тобой не поеду, — говорил Сергуня, когда МАЗ, сбавив ход, уже катил по Талице. — Ты меня на главной улице высади. Какая тут главная?

— Вот эта. Советская.

— Во-во. Тут и высади. У меня дело тут есть.

— Я разгружусь, найду Тодошева, и обратно. Часа через два. А ты приходи к столовой. Там нас найдешь, — и Иван стал притормаживать.

Сергуня с рюкзаком на плече шел по Советской улице, без стеснения оглядываясь по сторонам. Порой останавливался на краю тротуара, и тогда его обходили прохожие. Матери катили мимо коляски с детьми, пробегали школьники. У ларька «Пиво — воды» темнела очередь. Не закрывалась дверь булочной, и оттуда доносился запах сдобного хлеба. По дороге, кой-где протаявшей до асфальта, то и дело проезжали машины. Поселок жил обычной, будничной жизнью. Но для Сергуни все было вокруг чужое: и дома, и люди, и запахи. Не такой он представлял себе Талицу, и оттого рождались грусть и растерянность. Он миновал аптеку, здание сберкассы с зарешеченными окнами, потом серый кирпичный дом с продовольственным магазином во весь первый этаж, где за стеклом в витринах пестрели продукты. Шел не спеша, поглядывал в лица прохожим, словно вот-вот надеялся встретить стародавних друзей. Но вокруг спешили люди, все молодые или моложе его, то озабоченные, то шумливые. Вдоль тротуара росли тополя — сероствольные, куце остриженные. И Сергуня подумал, что они тоже ему не ровесники, не свидетели тех событий, что народились они и выросли позже. И выходило, что он здесь самый древний. Но где же, где ж его Талица?.. Неужели и следа не осталось?

На перекрестке остановился. Перед ним была площадь, центральная площадь Талицы. Над сопками остывал малиновый день, и потому строенья сияли розовым, а красный флаг на трехэтажном зданье райисполкома полыхал язычком пламени. У подъезда сновали люди. Стояли «газики», стояла и черная «Волга». И тут же в ряду с машинами Сергуня заметил лошадь, мохноногую рыжую лошадь, впряженную в розвальни. Она, жуя сено, встряхивала головой, и тогда было слышно, как знакомо звякает сбруя. И, глядя на эту крестьянскую лошадь, старик вдруг сердцем понял, что ведь это и есть та самая площадь, та улица и та дорога, по которой когда-то он, разгоряченный боем парнишка, вез в санях труп кудлатого Каплунова. Сани тогда летели мимо чернеющих по сторонам изб прямо к сборне, где только что разместился партизанский штаб, и Сергунька Литяев нахлестывал рыжую лошаденку, чтобы не дать высыпавшим на улицу исстрадавшимся деревенским остановить сани и разодрать бандита на части.