Далеко ли до счастья

И чем бы ни занялся старик, о чём бы ни говорил, глядишь, а мысли уже опять в клубок собираются и долбят им бедную дедову головушку, пока он не придумает ответа на свой вопрос.

«Неровён час, станут ишшо искать камешки, так греха не оберёшься. Али того хужее, и впрямь найдут – передерутся все, перессорются… А нам это нá что с тобой? – он вдруг представил тёплые серо-зелёные глаза жены и терпеливо выждал в них её согласие. – Верно, пущай всё будет как есть. Заработанное-то своим горбом, оно много дороже да ближе к сердцу».

Уже ночью, словно закончив непосильно тяжёлую работу, дед Данила облегчённо вздохнул и тихонько поднялся с дивана; одобрительно крякнув в подтверждение правильности найденного решения, прошлёпал босиком на кухню, отмахнул большую краюху чёрного хлеба, щедро посыпал её солью и с аппетитом умял, запивая кружкой холодной сырой воды. Едва тяжёлая голова Данилы коснулась подушки, как богатырский храп победно прокатился по всей квартире.

…А спустя год в «Новостях» по центральному телевидению сообщили об интересной находке юных следопытов в деревне Взяткино, представляющей огромную историческую ценность. Кому принадлежало это драгоценное колье, ещё предстояло выяснить.

Но деду Даниле уже не суждено было об этом узнать.

Рассказ Аграфены Кондратьевны

– Ой, внучатки, да отвяжитесь вы от меня, Христа ради! Кой уж раз сказываю вам про детство моё! Никак по третьему кругу просите…

– Ну, бабушка… ну, бабусечка… ну, пожалуйста… последний разочек…

– Дайте хошь заделье какое-никакое взясти, грех ведь руки в праздности-то держать. Никитка, а неси-ка мне прялку. Где-где? Вона в углу-то стоит, не видишь, чо ли? А ты, Полинка, неси пошено, в буфете туесок стоит внизу. Вот переберёте всё, каши на молоке сварим, масличком заправим. Ах, как вкусно, язык проглотишь! Ну, вот и ладно. Теперь слушайте.

Родилась я ещё до революции в селе под Тобольском. Родители мои были совсем неграмотные. Жили мы очень бедно. Летом-то мама с отцом поедут в поле за несколько вёрст, а оставить нас, ребятишек, и не с кем. Напоят нас отваром мака, мы и спим, как убитые, по целым дням. А случалось и так, что дети от мака и вовсе не просыпались – умирали. Но, слава Богу, нас Господь миловал.

Стали мы подрастать. Зимой-то… ой, как морозно! На улицу голышком носа не высунешь. Катанки одне на всех ребятишек.

Старший брат Алексашка вперёд всех норовит в катанки прыгнуть, а мне с младшей сестрёнкой Дуняшкой весь день, почитай, в избе киснуть, в носу ковырять. А как охота на улицу поглядеть хошь одним глазком! Вот и придумала я: возьму у мамы пятачок, нагрею его на печи и приложу к окошку из коровьего мочевого пузыря. Кружочек оттает, и можно через него на мир Божий поглядеть.

Однажды вечером мама уже лучинку засветила и села за прялку. А она точёная, лёгенькая. Одной ногой прялку крутит, а другой младшенького братишку в зыбке за верёвку качает. Вбегает вдруг Алексашка, весёлый, краснощёкий от мороза: катался с мальчишками с горки на салазках. Обмёл аккуратно катанки веничком-голиком и поставил их к печке сушиться. Довольный, что набегался, накатался. Как мы ему завидовали! А он глядит, как мама прялку-то крутит, да ещё и шутки давай шутить:

– И куды, мамка, ты поехала?

А она тоже смеётся:

– На Кудыкину гору, сынок.

А немного погодя дверь широко растворилась и в избу повалили, как белые облака, огромные клубы морозного воздуха. Зашёл тятька, улыбается. Снял шапку и с порогу, словно гость какой:

– Мир дому сему!

А мы все в один голос:

– С миром принимаем!

Он похлопал катанками друг о дружку, пошлёпал их овчинными рукавицами и, стаскивая с ног, спросил:

– Ну чо, робяты, как она, жизня-то наша?

– Хорошо, тятенька… только на улицу страсть как хочется, – пожаловалась я.

– А нече там и делать, на улице-то. Того и гляди, Мороз Иваныч нос да уши отхватит.

Мама бросила своё заделье:

– Грунька, поди зыбку покачай. Я чугунок из печи достану. Да гляди мне тута, не пронянчий Дёмушку-то.

И мама стала на стол собирать. Положила кажному по яичку, деревянной поварёшкой влила гороховую похлёбку в большую глиняную чашку, поставила кулагу – кисель густой овсяный. Мы его очень любили и ели ложками.

– Идите к столу, а то еда простынет!

Перекрестились на икону Казанской Божией Матери, сотворили молитву «Отче наш», «Богородицу» и чинно уселись на лавках за стол.

– Ну чо, мать, рушай хлеб.

Мы сидели смирно и глядели, как мама резала круглый хлеб большими ломтями. А тятька подпёр правой рукой щёку, а левой теребил кудрявую бородёнку и смешно двигал по крутому лбу морщины. Никто не посмел даже руку протянуть к чашке, пока тятька не зачерпнул деревянной ложкой похлёбку.

Семилетняя Дуняшка то и дело хитренько улыбалась, а потом свела глаза к носу. Мы с Алексашкой как прыснем от смеха! Мама с укором покачала головой и указала взглядом на тятьку. А тот, очнувшись, словно от глубокого сна, понял, в чём дело, взял ложку да и треснул ею по лбу Дуняшке.

– Ты чо, тятенька, я же не смеюсь, – захныкала она.

– Чо-чо, ничо, а ну, быстро из-за стола!