Далеко ли до счастья

Сестрёнку, как веником, смахнуло с лавки.

А отец вдруг, поскоблив затылок пятернёй, посмотрел маме в глаза:

– Слышь-ка, Марфа, я ить вот чо думаю. Сманивают меня на работу в Сибирь. Оно, конечно, далёко отседова, посёлок Адрияновка, но, кумекаю, хужее, чем здеся, не будет. Устроюсь рабочим на железную дорогу. Прозывается она Китайско-Восточна железна дорога.

Мама, услыхав про это дело, руками всплеснула и завыла, как по упокойнику:

– Куды ж мы со своёй ребятнёй в мороз-то лютый?! – но тут же одумалась, заметив, как у отца желваки забегали под кудряшками бороды. В отчаянье махнув рукой, бросила с обидой: – Да делай как знаешь… – слёзы застлали ей глаза и потекли через край, капая на колени.

Делать нечего, как хозяин решил, так и будет. Известно, жена под мужем ходит, а муж – под Богом. Не нами так заведёно, не нам и переиначивать.

…Приехали мы на новое место. Станция Адрияновка была в низине, в яме, как в чаше.

А вокруг – лес да горы. Простор диковинный. Через речку Магатуйка виднелись казачьи выселки – Кайдаловка. В нашем рабочем посёлке на высоком месте стояла большая красивая церковь. Улиц здеся было немного. И там, где мы поселились, пять домов к ряду оказались одинаковых. Не сразу догадаешься, который наш. Мама нарадоваться не могла: противу нашей хибарки в Тоболе дом ей казался хоромами. А какие уж там хоромы?! Обыкновенная изба с русской печкой в полдома.

Ребятишки тутошние всё смеялись над нами, что ходили мы в зипунах, кушаками перевязанные. А сами они носили какие-то тулупчики, душегрейки. Им одёжу родители из Маньчжурии привозили.

Алексашка показал мне наш дом и разрешил покататься с горки на салазках. А у меня платье длинное было, до полу, подол под салазки попал, оторвался наполовину, и пришлось его поддерживать. Я крепко тогда напужалась: вот тятька и задаст мне! Стою и хлюпаю носом. Да с перепугу ещё и разобрать не могу, который дом-то наш: все одинаковые! На моё счастье, брат из дома вышел.

– Ты чо, Грунька, дурёха така, я ж тебе показал наш дом.

Тятька по ту пору в избе был. Как увидел, что я подол оторванный в руках держу и за спину прячу, отхлестал меня ремнём, как сидорову козу. Мама в защиту встала, молчком закрыла меня собою, так он и её в сердцах стеганул:

– Не вступайся, заслужила – пусть-ка получает по заслугам. Дитё учить надоть, пока поперёк лавки лежит. Потом поздно будет.

…Начался Великий пост. Есть охота, а скоромное-то нельзя. Я украдом в амбар забралась и у молока мороженого макушку погрызла. Как только мама обнаружила это, позвала нас:

– Эй, ребяты, а подите-ка сюды, чо-то скажу. Дуняшка, чо ты, как варенец, еле тащишься. Шевелись! Открывайте рот пошире. Кто из вас зуб в молоке мороженом оставил? Сознавайтесь по-хорошему!

А я-то и не упасла, как зуб у меня выпал. Видит мама, что мой это зуб, да как даст этим кругом молока, так ещё два вывалилось. Правильно и сделала, в другой раз неповадно будет.

А раз уже летом дело было. Захотелось мне варенья свежего, ну, спасу нет. Ведь знаю, что без спросу нельзя, а вот насмелилась же, принесла деревянный бочонок из сенцев, на стол поставила и гляжу на него. Уже ложку взяла, а из угла Богородица с иконы строго так на меня глядит. Дай, думаю, накормлю сначала её вареньем, она маме ничего и не скажет. Намазала ей рот густо-густо. И вдруг мама дверь в избу открывает. Как увидела – давай прям с порога меня отчитывать-страмить:

– Батюшки святы! Ты чо эт, окаянная, удумала? Господи, прости наши души грешные… – и давай часто креститься да вытирать икону.

А меня словно ветром сдуло, убежала и в лопухах спряталась. До самых потёмок там просидела, но ночевать же на улице не останешься, так крадучись в избу пробралась. Мама увидела, что голова моя вся в репьях, обомлела. Давай мне волосья раздирать. Я орала тогда, как резаная.

А один раз был такой случай. Смотрела я в окно, как рабочие большую бочку по доскам наверх закатывали. И был там молодой рабочий. Все его звали Алексеюшкой. Бочка-то у их как-то вырвалась, покатилась и насмерть задавила парня. Я как закричу:

– Мама, Алексеюшку бочка задавила!

Она-то подумала, что это наш Алексашка, и повалилась со страху на пол. После этого мама совсем помешалась. Вот ить как словом можно загубить человека…

Бывало, мама закроется на крючок и нас не пускает. Тятька всё боялся, как бы она дом не подожгла. Из Читы врач приезжал её смотреть. Его обедом кормили, а мама набрала в рот вина да как брызнет ему в лицо… Тятьке было очень неудобно перед ним. Лечили маму в Томске.

Нам было тяжело. Тятька работал по шестнадцать часов, но получал, правда, золотом. Деньги такие были, золотые. Мы – небольшие. Ходила к нам женщина стирать и варить. Но как-то тятька приметил, что пропала мамина плюшевая жакетка на вате и кашемировая шаль из тонкой шерстяной нити, красивая такая, с узором, из Маньчжурии.