Далеко ли до счастья

Мы его так захвостником и звали. Приходим. Спели песню, вот уж и запамятовала, какую. Угостили нас пряниками да пирогами. Мы и подались со двора. Вдруг слышим: с крыльца мужик кричит нам вдогонку:

– Эй, ряженые, нате-ка вам ещё гостинцев на дорожку. Марфа, неси скорее суму!

А нам-то в головы втемяшилось: коли про суму говорят, так к худому. Мы сдуру-то и заорали как оглашенные да дунули за воротья, кабыть нас и не бывало. А Енька, не будь дурак, свою кошёлку-то, ну, корзинку такую, подставил да все гостинцы себе и собрал. А потом ещё и надсмехался над нами.

Ещё по-другому гадали. Ходили к проруби, ложились на спину, запрокидывали назад правую руку и доставали из воды камушки. Если светлый вытянешь – жених попадётся белый, красивый, а если чёрный, то и жених будет чёрным. Собрались девки на речку, камушки с полыньи доставать. И Енька с имя тут как тут. Я и говорю Клавде:

– Клавденька, достань и на меня. В одну руку – себе, в другую – мне.

Сама-то я не ходила: работы по дому полно, да и не верила я в это.

Прибегают, замёрзли все, как собачата, трясутся, вытаскивают из карманов камушки. У Еньки – маленький, кругленький, в пятнышках. У Клавди – слиток, как шлак, только чёрный. Разревелась, насилу успокоили. Показывает и мой камушек, белую опоку, на мел похож.

И вправду, Еньке жена досталась маленькая, толстенькая, веснушненькая. У Клавди жених был чёрный, корявый, рябой. А мой – голубоглазый, светлый. Не в поле обсевок, видный из себя.

А ещё мама моя, Матрёна Маркеловна, ворожила на Святки, в аккурат накануне Старого Нового года. Вот так: нащипала лучин, сложила их – и под подушку. Ночью снится ей сон. Кабыть приходит мужик по воду к колодцу, в кафтанишке из самотканого сукна. Но его не узнала, кто такой. В тот же год и замуж вышла. А немного погодя он и надел кафтанишко, в каком и привиделся маме.

А вот и ещё был случай. Девки собрались ворожить, а парни подслушали. Надоть было валенок бросить через забор. Куда носок валенка покажет, туда и замуж выйдешь. А ребята под забор-то и спрятались. Девки валенки бросили, а парни их собрали. Стали искать – ни одного не нашли. Визжали, плакали: идти-то не в чем, ноги околеют. Ну чо, парни похохотали-похохотали да и отдали.

Как-то я и сафьяновый сапог бросала, дак ить украли, не вернули и вовсе. А сафьян – это кожа такая, овечья или козья, тоненькая, мягонькая. Красили в яркий цвет. Загляденье, а не сапожки были! По сю пору жалко их.

И такое было гаданье. За тын (это частокол, ну, забор такой, значит) руками захватывали. Сколько тычек ухватишь, считали: любит-не любит. Дак я тогда чуть глаз себе не выткнула.

Вот ить как было… Ну ладно, девчатки, хватит болтать, языком-то масла не собьёшь. Надоть ужин варить. Вскорости уж и отец подойдёт. Доставайте-ка картошку из подполья да рыжичков из кадушки наловите. Полну миску, чтоб поесть так поесть, а не облизываться. Да беремя дров принесть… нелишне будет.

Где горе ни ходит, а нас не минует

Баба Вера умирала. Не думала не гадала, что это конец… всё надеялась поправиться.

Уже лет семь её мучил сахарный диабет. С каждым годом увеличивали дозу инсулина, но сахар в крови повышался. Отчего она завелась, эта болезнь, никто толком и не знал. Сама баба Вера рассказывала детям, что по молодости много пила сырой воды с вареньем – так её душила жажда. Потом вспоминала, что воспалялась у неё печень, врачи советовали есть больше сладкого. А может, из-за случая, когда её избодал поселковый бык и она долго не поднималась с кровати…

Вернее всего, приключилось это всё на нервной почве. Столько пережить за свою жизнь! Родилась она в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Бедность несусветная. Вечные нехватки-недостатки. Война. Потеряла четверых детей из-за болезней, которые были в те времена почти неизлечимы. Осталось в живых пятеро ребятишек. По сю пору за каждого душа болит.

– Эх, ребятки, какой палец ни укуси, всякий больно, – любила говаривать она.

И чтобы поднять на ноги свою ораву, а во время войны и без мужа Виктора, баба Вера ночами занималась рукоделием, вязала удивительной красы платки, скатерти, салфетки, а днём ходила на базар продавать всё это офицерским жёнам. Тем и сводила концы с концами.

Весь свой век прожила в заботах, в ожидании и печали. Муж вернулся с войны, думала – на счастье, а оказалось – на беду: стал пить. Праздников боялась, как чёрт ладана. Скандалы. Побои. Всё терпела, молчала. Соседки жалели её:

– Уйди ты от него, Вера, пожалей себя ради Христа!

– Да куды я пойду? У меня ить куча детишков. Кому я нужна с пятерыми-то? Ничего, пьяница проспится, а дурак – никогда.

Времечко идёт – как водичка течёт. Дети выросли. Младшая Людмилка в восьмой класс пошла. То ли чувствовал муж, что старость не за горами, то ли что-то другое, а стал меньше чудить – прикладываться к бутылке. Жили теперь дружнее. Но, как на грех, навалилась на него болезнь. Два месяца отваживались с ним врачи в больнице: не могли утихомирить высокое давление. Привезли домой. За неделю его и скрутило. Произошло кровоизлияние в головной мозг.