Далеко ли до счастья

Оставшись одна в пятьдесят два года, баба Вера голосила день и ночь, так тяжко ей было. Вроде бы только-только белый свет стала видеть, и нá тебе! Ночами соскакивала с кровати в холодном поту: муж не давал ей покоя ни живой, ни мёртвый.

Утром рассказывала на работе женщинам:

– Вижу, какая-то площадь. На площади – водоколонка. Я подхожу, а рядом вижу бочку. Смотрю, в ней – коровья голова. Повернулась она и вздохнула. А я говорю: «Да почему она вздохнула, ведь голова-то мёртвая?» Глядь, а туловище-то – мужа моего! И тут вдруг сам-то вылез да и бежать. Бежал-бежал, схватил камень и как бросит его прямо мне в грудь. «Пойдём, – говорит, – теперь в баню». На том и проснулась.

Женщины толковали и так и сяк.

– Ну почто ты так убиваешься по ём? Мало он тебя забижал?! Что прошло, за тем не гонятся.

– Ты вот чо, Вера, съезди-ка с девчатами на кладбище да насыпь землицы с могилки себе за шиворот. Небось печаль-то и пройдёт. Чего так себя терзать: отрезанный ломоть к буханке не прижмёшь.

– Слышь-ка, Вера Степановна, я знаю верный способ, как от тоски избавиться. Сходи рано утречком к реке, умывайся холодной водицей да с верой-то во исцеление от тоски и говори: «Вода текуча, возьми мою болезнь болючую, тоску тоскливую с рабы Веры на раба Виктора».

…Через год расформировали посёлок. Баба Вера с дочерьми переехала в город, где жили двое её сыновей с семьями. Устроилась в ресторан техничкой, сама зарабатывала себе на кусок хлеба да ещё и детям помогала. За добросовестный труд получила удостоверение «Участник коммунистического труда».

Ей и квартиру благоустроенную выделили. И это на старости-то лет! Пока ноги носили да глаза видели, без дела не сидела. То после работы носки да варежки детям и внукам вязала, то на продажу что-то… Её без работы никто ни разу и не видел.

Девчата замуж вышли, у каждой теперь дети, но к матери забегают частенько: то укол поставить, то полы помыть, то просто о своём житье-бытье матери поплакаться. Сыновья тоже заглядывали, но реже. Хоть и не старались говорить о своих семейных дрязгах, чтобы не волновать её, но она чувствовала: что-то недоговаривают. И тогда обычно тихонечко выспрашивала:

– Чо случилось-то дома? Я сон нехороший видела. Лучше рассказывайте, не бередите мне душу.

Делать нечего – открываются.

– Вы, сынок, сильно-то не шикуйте. У денег глаз нету. Глядишь, ширк-ширк – и все денежки расширкали. Берегите копеечку. Без денег-то везде худенек. Вон уж пинжак у тебя… того и гляди локти вывалются. Небель да хрустали – что? Деревяшки да стекляшки. Главное, сынок, чтоб здоровье было. Копейку на питанье потрать. Не жалей.

…И вот как-то в морозные дни отключили тепло в квартире бабы Веры. Младшая её дочь Людмила дважды вызывала слесарей, но никто так и не пришёл. Один был пьян, а другой наотрез отказался идти не на свой участок: «Что нам, делать нечего? Пусть замерзает».

Баба Вера куталась в платки, кофты, в валенках по комнате ходила, а всё-таки простыла. Дети звали к себе, но она не пошла: не привыкла мешать кому-нибудь.

В шесть утра загремел будильник. Нужно встать, прокипятить шприц для укола. Чуть не упала, успела ухватиться за спинку кровати, так её кидало из стороны в сторону: кружилась голова, в груди всё горело. Опять легла на кровать.

Позвонили. Это старшая дочь Валентина, должно быть. Пришла поставить укол. Баба Вера, кряхтя и ойкая, пыталась подняться, но ноги почему-то отказывали, и она упала на пол, на колени, ползком добралась до двери, открыла.

– Мама, что с тобой?

– Не знаю, плохо мне.

Вызвали «скорую». Валентина не успела даже переодеть мать в чистую рубашку, как минут через пятнадцать прошёл в комнату молоденький врач.

– На что жалуетесь? – спросил он, брезгливо бросив взгляд на бабу Веру, вспотевшую, уже покрытую гнойничковой сыпью (сахар пошёл в поры).

– Ноги не ходют. Мокрая, как мышь. Весь платье, как клеёнка, стал. В грудях у меня горит, – с трудом, еле ворочая языком, пожаловалась она.

– Покажите язык… так…

Врач выписал аспирин, парацетамол и кальцекс. Баба Вера силком проглатывала таблетки, с трудом пережёвывала протезами мясо, которое надо было есть обязательно при её заболевании.

На следующий день ей стало хуже. От еды отказывалась:

– Не могу я… меня сорвёт, – и пыталась заплакать. Валентине до смерти было жалко мать, но слёзы распускать ей не позволяла, да и себе тоже.

– Ничего, мама, всё обойдётся. Вот только есть тебе нужно, с болезнью бороться, – говорила, а сама уже понимала, что дело совсем плохо. Ноги в стадии парализации, да и руки чуть шевелятся.

Дочь, дождавшись, когда мать стала засыпать, побежала на свою работу, оформила отпуск без содержания, там же обзвонила всех братьев и сестёр и опять вызвала «скорую». Бежала высунь язык к матери: нужно ещё приготовить обед, чем-то накормить больную.

Пришёл всё тот же молодой врач.

– Повернитесь… не охайте, мне нужно вас прослушать.

Баба Вера хотела было рассказать, как ей больно дышать, какая невыносимая ломота под рёбрами, но только застонала и от боли, и от обиды.

– Воспаления я не нахожу, – буркнул он и выписал антибиотик.