Далеко от яблони. Родители и дети в поисках своего «я»

Летом 2000 года Дженни решила рассказать обо всем матери, которой тогда было 84 года. «Я думала, мама стойко это воспримет, – сказала Дженни. – Но стойкость означает, что кто-то оправляется после удара, и я знала, что это будет удар. Она была сбита с толку, поэтому я начала объяснять и заплакала». Я познакомился с Хильдегардой Бойлан, когда ей был 91 год, и когда мы все вместе сидели, она сказала Дженни: «Ты ждала полдника, пока мы пили джин с тоником. Потом ты заявила: „Я всегда хотела быть девочкой и не знала, как тебе это сказать, потому что думала, что ты перестанешь меня любить“. Тогда я сдалась и сказала: „Я всегда буду любить тебя“». Вначале Хильдегарде было очень трудно. «Он вел совершенно нормальную жизнь», – уверяла она меня. «Я никогда не была совершенно нормальной», – запротестовала Дженни. Хильдегарда рассмеялась. «Я была лидером скаутов, и он был скаутом». Хильдегарде потребовалось некоторое время, чтобы подготовиться к разговору с друзьями, но примерно через год после этого разговора она устроила вечеринку, чтобы представить свою дочь. Она повернулась к Дженни. «Ты была удивлена, когда все твои близкие друзья с такой готовностью это приняли. Поэтому я подумала, что стоит рассказать и моим друзьям. Я даже не слышала слова „трансгендер“, поэтому просто стала говорить „Дженни“. Невозможно ненавидеть того, чью историю ты знаешь». Хильдегарда наклонилась ко мне, словно желая сказать что-то по секрету, и сказала, что единственное, чего она не может принять, – это светлые волосы Дженни до плеч. Повернувшись к Дженни, она произнесла: «Если я скажу тебе это, сегодня перед сном ты отрежешь волосы. У Энн Катлер такие же». Дженни возмутилась: «И у Лоры Дерн, а она кинозвезда!»

Дженни открылась сестре, которая жила в Англии, через полгода после того как рассказала обо всем матери. «Она была последней значимой, важной фигурой в моей жизни, с которой я поделилась, – сказала Дженни. – Я отправила ей длинное письмо, и она ответила: „Я не хочу знать эту Дженнифер“. Год спустя я получила письмо от ее десятилетней дочери Элизы: „Я не понимаю этого, я боюсь этого“. Я написала ей в ответ: „Мне жаль, что ты боишься. Я знаю, что это сбивает с толку. Моя любовь к тебе не изменилась, и я надеюсь, со временем ты привыкнешь ко мне“. Сестра позвонила через неделю, в ярости. Мол, как я смею писать ее дочери такие вещи? В итоге она сказала: „Нам бы хотелось, чтобы нас оставили в покое“. Я ответила: „Я всегда буду любить тебя“. Это было семь лет назад. Помню, я подумала: „Теперь Синди будет так же тяжело, как и мне“. Ей и всем людям, которых я любила, потребовались бы годы, чтобы научиться говорить об этом. Страх, который я носила все эти годы – стыд, секретность, неспособность рассказать кому-то еще – вот что я дала своей матери и сестре».

Будучи еще Джимом, Дженни надеялась, что сможет влюбиться в женщину и научиться быть счастливой как мужчина. «Мы те, кто мы есть, в зависимости от того, кого мы любим, – сказала Дженни. Она улыбнулась своей яркой улыбкой: Я всегда молилась о любви, чтобы она спасла меня, и странным образом именно любовь спасла меня, хотя и не так, как я ожидала. Любовь Диди, так же, как и любовь моей семьи, не сделала меня мужчиной, но это придало мне смелости знать, что, если я сделаю каминг-аут, все будет хорошо. Любовь не позволила мне остаться мужчиной. Но именно любовь позволила мне наконец сказать правду».

Отвечая на призывы разрешить детям со стойкой гендерной дисфорией переход, биоэтик Алиса Домурат Дрегер пишет: «Изменение имени ребенка и гендерной идентификации в возрасте 5–6 лет? Этот подход слишком серьезно относится к гендерным претензиям маленьких детей, но на самом деле он связан со смехотворно узким понятием пола. Подавляющее большинство маленьких детей, которые заявляют, что они на самом деле другого пола, перерастают это несоответствие. Девочки, которые заявляют (словами или поступками), что они мальчики, встречаются повсюду, что на каком-то уровне доказывает мне, что большинство из них на самом деле женщины. Вмешательство с целью изменения пола – непростое дело. Оно подразумевает существенный физический риск, включая главный риск – потерю сексуальных ощущений, и требует готовности всю дальнейшую жизнь принимать гормоны. Проблема в нас и в том, что мы требуем определенности от них, в том, что мы настаиваем на как можно более раннем приспособлении к бинарной модели гендера»[1543].