Далеко от яблони. Родители и дети в поисках своего «я»

Мы с Джоном разослали сообщения о рождении ребенка, к которым прикрепили фотографию нас с Джорджем. Одна из двоюродных сестер Джона вернула свой экземпляр с краткой припиской, которая начиналась со слов: «Ваш образ жизни противоречит нашим христианским ценностям» – и заканчивалась словами: «Мы не желаем больше общаться». Некоторым людям претит идея называть одной семьей пять основных родителей и четырех детей в трех штатах, а может быть, они опасаются, что существование нашей семьи каким-то образом подрывает их семьи. Однажды за обедом одна моя старая подруга сказала мне: «Разве не чудесно, как твой отец принимает твоих детей?» Я заметил, что мои дети – это его внуки, и она повторила: «Да, но все же…» Эта предполагаемая оболочка негатива тяжела. Некоторые люди попадают в ловушку веры в то, что любовь приходит в ограниченных количествах и что наша любовь исчерпывает запасы, которые им нужно черпать. Я не приемлю конкурентные модели любви, только аддитивные. Мой путь к семье и эта книга научили меня, что любовь – это возвышающее явление, что каждое проявление любви усиливает всю остальную любовь в мире, что, как любовь к своей семье может быть средством любить Бога, так и любовь, которая существует в любой семье, может укрепить любовь всех семей. Я поддерживаю репродуктивное либертарианство: ведь, когда у каждого есть самый широкий выбор, пределы любви становятся еще шире. Привязанность, которую члены моей семьи обрели друг в друге, – это не лучшая любовь, это еще одна любовь, и так же, как разнообразие видов имеет решающее значение для поддержания жизни планеты, так это разнообразие укрепляет экосистему доброты. Как выясняется, менее хоженая дорога ведет примерно к тому же месту.

Кто-то разрешает когнитивный диссонанс, принимая то, что уже слишком поздно менять, и с этой точки зрения мне интересно, нашел ли бы я столько радости в браке и детях, если бы они родились легко: был бы я, например, натуралом или вырос бы 30 годами позже в несколько более гостеприимном обществе. Возможно, я бы радовался им так же; возможно, те усилия, что я приложил для осознания и принятия себя, можно было бы направить на более широкий круг вызовов. Однако я убежден, что эта борьба дала мне видение себя как родителя, которого у меня не было бы без нее. Так много во мне было посвящено одиночеству, и теперь я больше не одинок. Теперь дети делают меня счастливым. Поколение назад эта любовь осталась бы бездействующей и нереализованной. Но то же самое относится и к любви, описанной в этой книге, любви всех этих родителей к детям, которые когда-то умерли бы молодыми, были бы брошены в тюрьму или жили бы, не получая признания, что они тоже люди. Моя семья более радикальна, чем большинство других, по иным причинам, которые я описал, но все мы являемся сторонниками революционной любви, любви несмотря ни на что.

Боль – это порог близости, а катастрофа прижигает преданность. Я знаю это, но постоянно удивляюсь, сталкиваясь с этим снова и снова. Уязвимость может приводить в ярость и депрессию, и все же она притягивает к себе. В то время как я в основном влюблялся в друзей, которых обожаю, потому что они мудрые, добрые, щедрые и веселые, я любил их особенно остро, когда они или я были грустны, потому что в тяжелые времена возникает психическая близость, которой счастье не соответствует. Моя депрессия привела к близости с отцом, которой я никогда бы не знал, если бы он не помог мне в этой борьбе. Как родитель, хотя я и люблю веселье, я знаю, что привязанность возникает, когда становится темнее всего. Воспитание – это упражнение в безопасности, а постоянная угроза опасности – вот что превозносит родительскую любовь над привязанностью: без ночных кошмаров, сильных лихорадок, ушибов и горя она стала бы второсортным развлечением.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что внимание к потребностям ребенка – это суть удовлетворения. И с этой точки зрения вполне осмысленно то, что трудная любовь, пронизывающая эти страницы, настолько глубока. Больше всего на свете я хочу, чтобы мои дети были счастливы, и я люблю их за то, что они грустят, и беспорядочный проект по превращению этой печали в радость стал двигателем моей жизни – как отца, как сына, как друга и как писателя.

В течение многих лет я был историком печали. Картины отчаяния вызывают всеобщее восхищение, и обычно считается, что абсолютная мрачность отражает честность автора. Когда я попытался написать о счастье, я получил обратное откровение: вы не можете писать о нем и не показаться поверхностным. Но о чем бы вы ни говорили, о чем-то печальном или о чем-то радостном, вы остаетесь честны настолько, насколько честен тот, кто говорит, что небо голубое, умолчав о черной земле под ногами. Семьи, с которыми я встречался, в основном стремятся смотреть вверх, но они честны в этом. Меня не смущает то, что эта книга время от времени наполняется всплесками восторга, и я отвергаю концепцию того, что красота – враг истины или что боль и радость не могут быть зайцем и черепахой из басни Эзопа.