Дали глазами Аманды

Я думаю, что Дали вмешался из страха, чтобы я не наговорила глупостей в защиту студенческого движения. Кроме того, его вдохновило мое «монашеское» платье из грубой шерстяной ткани, которое я надела на обед. Это было мое единственное длинное платье. Оно было похоже на сутану из коричневого бархата с пышными рукавами. Я купила его в лавочке под названием «Granny rakes a trip» в Лондоне.

На обратном пути, в машине, Дали сказал мне, что я напомнила ему самое начало сюрреалистского движения. Он тогда вел себя точно так же, как я. Он посещал Ноайев, ходил на светские обеды, но очень быстро сбегал оттуда к своим друзьям-сюрреалистам.

В то же время он покидал сюрреалистов ради светских обедов. «Я это делал с такой же легкостью, как и вы, — добавил он. — Вы общаетесь с хиппи и студентами и ездите на «Кадиллаке» к «Лассеру».

Это замечание меня глубоко задело. Неужели я должна была сделать выбор? В моем возрасте я хотела посещать всех, не делая из этого вопроса совести!

Однако эта двойная жизнь, в Лондоне и с Дали, могла ли она длиться вечно? Да и как я дальше буду вести себя с ним? Как смогу я полюбить этого человека, невыносимо хвастливого и самодовольного? Ему нравилось дурачить и шокировать меня, подтачивать все мои устоявшиеся представления и идеи. Я должна была снова вернуться к моим друзьям, в толерантный и наивный мир, к которому привыкла. С меня хватит этих постаревших знаменитостей, этой буржуазии. Ливинг Театр собирался ехать в Авиньон со своим «Новым раем». Я присоединилась к театру.

Глава 10

Дали сбежал от майских событий, прихватив с собой Галу и сундучок с трагедией, прикрепленный цепочкой к запястью. Новый «Кадиллак» темно-синего цвета, купленный в Нью-Йорке, довез их до Авиньона, где они не стали останавливаться, учитывая сложившиеся обстоятельства. Дали и Гала так спешили оказаться в Испании, что не стали останавливаться даже в своих излюбленных кафе: они не заехали ни в лионскую «Матушку-сороку», ни в «Пирамиду» в Солье. В Авиньоне моя давняя подруга, Режин де Шивре, стала расспрашивать Дали обо мне. Он ответил, что я собираюсь вернуться в Лондон и что со мной все хорошо. Он заверил Режин, что ей не стоит беспокоиться обо мне, поскольку он сам позаботится о моей безопасности.

На самом деле он всего-навсего попросил молодого спортсмена Арно де Росне, зашедшего к нему, отвезти меня в Лондон. Арно де Росне отделался от этой просьбы под предлогом ее трудновыполнимости, и в результате я оказалась на площади Республики, где отчаянно пыталась сесть в какой-нибудь автобус, который отвез бы меня в аэропорт. Добраться до аэропорта оказалось не так легко, и я мысленно проклинала Дали. Если бы не он, я бы сейчас была у себя, в Лондоне, а не в Париже во время майских событий 1968 года. Мэтр поостерегся увезти меня из Парижа на своей машине и цинично сказал:

— Вы ничем не рискуете, моя дорогая. Вы ведь общаетесь с этими студентами. А если вас арестуют, не забудьте сказать, что вы знаете Мальро!

В Лондоне я мельком увиделась с Брайаном Джонсом. Он ужинал в компании сына Бальтуса, Станислава Клоссовского (все называли его Стасом), и Поля Гетти-младшего, жена которого ждала ребенка. Впоследствии ребенок был назван Тарой, в память о моем погибшем друге.

Ливинг Театр был уже в Авиньоне, и я присоединилась к нему несколько недель спустя, поскольку страсти стали утихать. Труппу поселили в школе в самом центре города. Я была рада снова увидеть Сэнди, Голландца, Эхнатона и многих-многих других. Они занимались йогой, медитацией и очистительными омовениями, в число которых входило особенно удивлявшая меня чистка носовых путей с помощью скрученного шейного платка.

Вскоре я стала понимать, что не все было достойно восхищения в этом молодежном сообществе, зиждущемся на любви и терпимости. У одной девушки что-то украли; другая, неярко накрашенная, с глазами, подведенными карандашом, была лесбиянкой и лесбиянкой слишком предприимчивой. Кроме того, все опасались эпидемии чесотки, и каждый участник труппы должен был заняться собственной дезинфекцией, причем некоторые в пылу усердия даже выбрили головы. На счету труппы были столкновения с местной полицией, не говоря уже о проблемах, связанных с организацией фестиваля. Микробы и жандармы потушили мой энтузиазм. Режин пригласила меня к себе и стала утешать. Я все еще гневалась на Дали и послала ему почтовую открытку и написала по-каталонски: «Miam Miam Figuas!», что значило примерно «злюсь, злюсь, терпеть не могу, ешь землю». Разочарованная авиньонским фестивалем и связанными с ним потасовками, я решила отдохнуть и поправить здоровье в перпиньянском доме моих друзей. Дали воспринял это с энтузиазмом и по телефону без конца спрашивал меня: