Дальше ваш билет недействителен

– Здесь мне все время кажется, что за мной кто‑то гонится. Что меня подстерегает западня, которая вот-вот захлопнется! Бежать, скорей бежать с тобою вместе! И как можно дальше! В Лаос. На Бали. В Кабул. Тут, понимаешь, у меня тревожное предчувствие неотвратимости.

– Неотвратимости чего?

– Чего‑то такого… Заката Европы по Шпенглеру. Падения Римской империи. Скоро конец, уже воняет мертвечиной.

– Я хочу одного: быть с тобой, в твоих объятиях. Для этого билета на самолет не нужно.

– Знаешь, во время оккупации английское радио передавало якобы “личные сообщения”. “У тети Розы еще есть припасы. Дети скучают по воскресеньям. Месье Жюль прибудет сегодня вечером”. На самом деле это были шифровки для ячеек Сопротивления. Прости, что я заговорил о войне.

– Только не говори о своем возрасте.

– Не буду. Что такое возраст? Про возраст пусть талдычат дураки, бедняки и крохоборы. А я хочу наслаждаться вовсю, дышать полной грудью, ни на что не скупиться, ничего не отвешивать и не отмеривать. Вон моему отцу восемьдесят пять, а он режется себе в картишки!

У Лауры расширились глаза.

– Жак, что с тобой?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Кардиограмма в норме, давление сто двадцать на девяносто. Просто я получил личное послание.

– От кого?

– От Жискар д’Эстена. Он как‑то объявил по радио: “Отныне все будет не так, как прежде”. И все французы поняли. Это он имел в виду портновский сантиметр.

– Портновский сантиметр?

– Ну да.

– У Жискар д’Эстена есть сантиметр?

– Он есть у каждого ублажающего себя… я хотел сказать – уважающего себя француза. Смысл в том, что рано или поздно мне придется отказаться от тебя, поскольку все будет не так, как прежде, а зависит это от портновского сантиметра! Такое личное послание, Лаура. Я говорю с тобой с предельной откровенностью, а ты не хочешь слушать! И нечего смотреть на бутылку, да, я немного выпил, но мужчине нелегко отважиться на такое признание… так вот прямо и грубо все высказать. Зато теперь какое облегчение! Вот видишь, милая, я наконец решился и все выложил.

Глава X

Было, наверное, часа два ночи. Лауру сморил сон, она только успела потянуться ко мне, коснулась носом моей щеки, но поцелуй завял на полпути, и она замерла, так дети засыпают прежде, чем успевают поудобнее устроиться. А я лежал с открытыми глазами. В темноте чуть теплился розовый ночник. Все опять свелось к отчаянной борьбе с изношенным, отказывающимся служить телом, которым подменили мое, и закончилось жалкой победой; после страшного нервного напряжения я погрузился в транс, боль притуплялась, и, недозрев, гасли мрачные мысли. Руки, ноги, спина отяжелели, а внутри, в свинцовом телесном скафандре, гнездились полная опустошенность и ничтожество, раскинулась нулевая зона, куда инкогнито, с ознакомительным визитом, нагрянула смерть.

Вдруг я услышал легкий скрип. Шорох быстрых шагов по паласу. И снова тишина, но там, где мне почудилось движение, глаза как будто различали во тьме сгусток тьмы поплотнее.

Я нащупал выключатель. Включил свет.

Все произошло в одно мгновение. Прыжок – и к горлу мне приставлен нож.

Парень в фуражке и костюме личного шофера. Под ремешок на плече засунуты черные перчатки с хищно растопыренными крючковатыми пальцами. Куртка распахнута, под ней белеет облегающая футболка.

Лицо немыслимой, звериной красоты. Черные брови сошлись на переносице, угрожающе сжаты губы, выражение холодной решимости на лице – сейчас убьет. Дернись я – и все будет кончено, мне не придется глотать позор, смиряться и свыкаться. Но я не шевелился. Мне хотелось остановить время, продлить эту возможность избавления, насладиться сполна внезапным приливом невесомости, свободы и энергии, что подтянул обвисшие пружины в разболтанном механизме.

Я улыбнулся, и лицо его тревожно дрогнуло. Должно быть, первый раз за долгое-долгое время улыбка моя была правдивой и не скрывала, а показывала истинные чувства. Нож чуть сильнее вжался в кожу. Не в середине шеи, а у самой сонной артерии. Разбирается малый!

Не помню, чтоб с тех пор, как я запаковался в защитную броню иронии, мне довелось хоть раз опять почувствовать себя самим собой. Даже дыхание не участилось – полное спокойствие. Выходит, я не так уж изменился, нутром остался тем же, что в войну, при немцах. Араб, подумал я сначала. Но острие ножа, приставленное точнехонько к смертельной точке, вдруг вызвало вспышку в памяти: яркое небо Андалузии и смерть быка от шпаги Хуана Бельмонте, я видел этот бой, а вскоре старый, уставший от жизни матадор прикончил сам себя – застрелился из ружья.

Как хорошо! Вот он я настоящий.