Дальше ваш билет недействителен

На том берегу стояла, растопырив весла, пустая одноместная спортивная лодка, не люблю я такие – они похожи на пожизненные камеры-одиночки. Шмели бесцеремонно плюхались куда попало с поистине шмелиной неуклюжестью, стрекозы к вечеру вошли в раж и носились с поистине стрекозиной грацией. Дольше молчать было невозможно – молчание усугубляло тяжесть поражения, которое здесь и сейчас пришлось признать моему телу. Нужно было как‑то выкарабкаться, начать беззаботную болтовню, опять, в который раз, все замять или сказать что‑нибудь красивое и изящно закрученное, например, что и последнее свое дыхание я вложу в поцелуй. Погладить Лауру по волосам, подбодрить – кто же не знает, что в любви, даже такой, как наша, случаются порой физические сбои. И вновь поцеловать ее не знающими устали губами, так нежно и так страстно, чтобы показать: не все мои запасы оскудели и в арсенале кое‑что осталось. Лаура повернула голову:

– Почему ты смеешься?

– Да просто так, забавно.

– Что?

– Энергетический кризис.

– У вас, французов, вечно на уме одни арабы.

Мне вспомнилось быстрое, хриплое sì, señor. Достаточно увидеть хоть одного чистильщика обуви в Гранаде, и сразу станет ясно, до чего сильна в испанцах примесь мавританской крови.

Лаура прижалась губами к моему уху и прошептала первые буквы алфавита.

– Что это значит – “а-б-в‑г-д”?

– Тебе не хватает простоты.

– Все слишком сложно, Лаура, для человека с такими изощренными мозгами, как у меня. Самые мощные умы нашего века – что Маркс, что Фрейд – ратовали за самосознание, и мы утратили безотчетность. А потому лишились счастья, ведь счастье – это прежде всего душевный покой, у счастья страусиные замашки – голову в песок. Не говоря уже о том, что в самокопании по всем правилам психологии есть какой‑то мухлёж.

Трёп – малоизвестный вид молчания.

– Ты слишком придираешься к себе, Жак. Все время недоволен собой или зол на себя… или… Мне не хватает французских слов… Ты себя недолюбливаешь – вот что! Надо быть терпимее. А ты нетерпим.

Лаура наклонилась надо мной, с травинкой в руке. Я думал, пощекочет, как принято у культурных травинок, но в Бразилии леса еще дикие. В глазах ее играли янтарные искорки, забранные в узел волосы подставляли лоб щедротам закатного солнца. Напитанному счастьем свету. Она отвела глаза, чтоб не мешать мне любоваться собой, и, как всегда, когда чувствовала на себе чей‑то взгляд, улыбнулась чуть виноватой и чуть скованной улыбкой. Верно, многие ласкали ее глазами, но мою пару глаз, я уверен, она предпочитала всем другим как самую умелую. У меня мелькнуло в голове, что, когда зрение ослабевает, прибегают к очкам, но я отбросил эту мысль как недостойную. Да и Руиса, опасного соперника, рядом не было.

Нас донимала мошкара – то и дело какая‑нибудь тварь лезла куда не просят, а захочешь прихлопнуть – так и тут тоже ни за что не попадешь. Зря я, конечно, все это затеял, прямо на траве, а сколько потел, пока догрёб до нужного места! Надо беречь силы и сдерживать животные порывы. Но виновата и Лаура – эта ее юбка в обтяжку, слишком длинная и узкая, пока я с ней возился, все сникло: ни подъема, ни тонуса. Не понимаю, как импрессионисты ухитрялись сохранить спонтанность! Лаура ласково, с детским усердием проделала все, что могла, чтобы добыть огонь, но у меня, должно быть, выпал неудачный день, надо было сначала свериться с гороскопом. Исчерпав же все средства искусства, техники и мастерства, она положила голову мне на живот и прошептала извечную присказку, или милостивую эпитафию мужской силе:

– Я такая неловкая…

Я промолчал – самолюбие, как бизнес, не брезгует и жалкими грошами. В конце концов, начало импотенции – не конец света, и я еще вполне могу встретить милую, уравновешенную женщину зрелых лет. Мы переспали бы пару раз, чтоб убедиться, что ни одному, ни другой это больше не нужно, и зажили бы тихо-мирно. Знаю-знаю: человек отличается смехом от животного, но ведь нельзя все время отличаться! На Лауре бархотка с камеей, белая кружевная блузка, купленная еще в xix веке на блошином рынке, и длинная шоколадного цвета юбка, как у школьниц в романах Колетт, ей так к лицу другие времена, другие нравы. Сегодня вечером мы идем на премьеру пьесы Анри Бернстейна[12], модного молодого автора. А в общем, что же, всего четыре дня тому назад у нас прекрасно получилось.

Ее шляпка лежала в траве, чудесная белая шляпка с широкими полями и кремовым воздушным шарфом, будто перелетная птица опустилась на землю после приятного путешествия. Лаура пошевелила затекшими в узком коричневом футляре коленками. Я нашел их рукой и стал ласкать едва-едва, самыми кончиками пальцев, ведь чем легче прикосновение, тем больше отдача. И вдруг Лаура с рыданиями бросилась мне на грудь:

– Жак, я боюсь, я все время боюсь. Мне кажется, ты от меня отдаляешься.

Я молчал и по инерции продолжал ее гладить.