Дальтоник

Постепенно, по мере того как до них доходило, они, один за другим, начинали смеяться. Губерт с Камилом расхохотались, как только Гавелка закончил. Когда все отсмеялись, Каплирж преувеличенно громко заметил, что это отличный анекдот и он его непременно запишет, и действительно, достав из кармана блокнот, весьма кратко записал игру слов на внутренней стороне обложки. Женщины тоже засмеялись, Анечка Бржизова спокойным, легким смехом, Кутнаерова громко и от всей души, за ними и все остальные. Это уже был неописуемый, неуправляемый хор смеха и голосов, сквозь который прорывался голос Лиемановой, вычитывавшей Гавелке:

— Ну, то, что ты, Прскавец, — старый нахалюга, нам известно давно, — как всякий педагог, она старательно выговаривала окончание каждого слова — но Вацлав?

Гавелка пропустил ее упреки мимо ушей. Успех переполнял его радостью. Он смаковал мелкие подробности улыбок и реплик, одним ухом слушая Бенду, рассказывающего Эве Мокрой, как он служил в Вышних Ружбахах в армии и там был старшина по фамилии, кажется, Белоглавек или что-то в этом роде, столько лет прошло, так вот он тоже…

Бенда не успел досказать.

В учительскую, вошел, директор Ян Ракосник. Все разом смолкли и отступили к стене, снова уставившись на Камила. А тот, вытянувшись по-солдатски в струнку, набрал в легкие воздуха, собираясь доложить.

Ракосник скользнул по Камилу рассеянным взглядом, вернее, лишь коснулся его краешком глаз и повернулся к остальным. Большинство сдерживалось, чтобы не прыснуть со смеху, но уже не над Бендой и его пресловутыми Вышними Ружбахами, а над комизмом ситуации. Но директор, серьезный до противного, вдруг остановился перед Властой Пудиловой и тихо, словно обращаясь к ней, одной, сказал:

— Сегодня ночью скончался Франтишек Еглик.

Первым пришел в себя Прскавец.

— Пусть земля тебе будет пухом, Франта! — выдавил он. Его голос было трудно узнать. Он собрал свои таблички, разложенные на столе, и вышел из учительской. Его понимали: он знал Франтишека Еглика дольше всех, еще со студенческой скамьи, когда они вместе учились в ичинском педагогическом. Как давно это было! Прскавец ушел, чтобы скрыть свои чувства. Остальные не тронулись с мест. Стояла растерянная тишина, слышался лишь грохот молотов, крушивших подоконники.

— Отчего? Что с ним стряслось? — спросила Власта Пудилова.

Директор Ракосник передал им содержание разговора с женой покойного. Ночью Франтишеку стало плохо, она решила, что это обычный приступ многолетней angin’ы pectoris, но на всякий случай все-таки вызвала врача. Тот предложил немедленную госпитализацию. Франтишек Еглик умер в машине по дороге в больницу. Тихо, без больших страданий. Слишком рано он ушел из жизни, к искреннему сожалению большинства тех, кто его знал.

Директор Ракосник, уставившись взглядом в пустоту, усиленно размышлял о том, что теперь будет. Говоря по правде, он быстро смирился со смертью своего зама, хотя в глубине души понимал, что какое-то время его будет недоставать. Пока район не назначит нового зама, директору Яну Ракоснику придется самому тянуть административную лямку, а он ее ненавидит. Но уже и теперь Ракосника ужасала мысль, что, как директор школы и ближайший сотрудник Еглика, он должен, он просто обязан, держать речь над гробом усопшего. Да, он, Ян Ракосник, может написать искреннюю и, более того, трогательную траурную речь, в которой напомнит и обо всех заслугах Франтишека, и о его бесценном характере, но в столь непривычной обстановке у него, у Ракосника, может дрогнуть голос, и все увидят его растерянность и слабость. Это не педсовет, где он способен указывать, руководить и распекать. Над гробом он может чересчур обнажить себя. Как мало надо, чтоб возникла неприятная ситуация, последствия которой Ракосник долго будет ощущать в тонких намеках своих подчиненных.

Но кто же еще мог бы произнести надгробную речь?

Заговорили о Франтишеке Еглике. Все сразу посерьезнели.

Камил, попросив Геленку расстегнуть ему бабочку, аккуратно снял ее и спрятал в свой ящик. Воротник белой рубашки он выпустил на пиджак.