Дальтоник

Мальчишка снова надел очки и заиграл какую-то тягомотную мелодию. Он играл совсем неплохо, учиться музыке начал в шесть лет, а когда стукнуло пятнадцать, распрощался с музыкальной школой и преподавательницей пани Матейковой, которую чуть не хватил инфаркт, когда Яромир объявил ей, что уже больше к ней никогда не придет. Он играл для себя, потому что музыка жила в нем, сопровождал себя магнитофоном, сам себя слушал, когда чертил — Яромир учился на втором курсе строительного техникума. Поставив учебник по геологии на пианино, он озвучивал, импровизируя, названия камней, переводя в си минор шкалу твердости.

«Яромир, вернись в музыкальную!» — просили родители, им было жаль его таланта, но он ломающимся баском вопил: «Никогда!» — и наяривал бессмысленные, затасканные песенки. Он увлекался поп-музыкой.

— Потому, папа, что это мне нравится! — прозвучало в ответ.

Губерт колебался, не знал, как ему реагировать, а потом, словно вспомнив, сказал:

— У тебя завтра во второй половине дня есть время?

Яромир, продолжая играть, утвердительно кивнул.

— А что?..

— Тебе следует сходить в поликлинику проверить голову! — И отец многозначительно постучал пальцем по его лбу.

Сын не оскорбился. Наоборот, невинно улыбнулся, и его пальцы еще быстрей забегали по клавишам.

Губерт ушел. Пусть парень лучше побудет один. Не имеет смысла терять с ним время. Завтра у Губерта шесть уроков, а час уже поздний. Он плотно закрыл дверь и к порогу комнаты, где сын продолжал извлекать из инструмента громкие звуки, придвинул короткий коврик.

— Тебе нравится? — Власта Пудилова развернула рубашку на кухонном столе и несколько раз проехала ладонью по тем местам, где примятости сложились в подобие больших клеток. Кончики пальцев ощутили приятное прикосновение дорогой ткани. Станя должен сейчас же ее примерить. Сын пересек кухню и исчез в распахнутой настежь ванной комнате.

— Ты меня слышишь? — Власта Пудилова хотела знать его мнение и, само собой, вкусить слова благодарности, пусть самые незначительные, хотя отлично знала, что понятие «благодарность» современной молодежи абсолютно чуждо. Она слышала, как сын включил электробритву и начал бриться. Перекинув рубашку через руку, Пудилова медленно пошла вслед за ним, остановилась на пороге ванной и так и стояла, наблюдая, как он длинными пальцами натягивает на подбородке кожу, чтобы почище выбриться. Сын стоял перед зеркалом в бежевых брюках, которые она, мать, подарила ему на прошлое рождество, и в майке. Можно было не сомневаться, что он собирается уходить. Власта дождалась, пока на блестящей плоскости зеркала встретятся их взгляды, и лишь тогда задала вопрос:

— Ты куда-нибудь уходишь?

— Угу! — промычал он коротко и перетащил урчащую машинку на другую щеку.

— Утром ты ничего не говорил…

— Утром я не знал, что у Милады сегодня нет ночного дежурства…

— Она звонила?

И только тут сын, обернувшись на мгновение, выключил бритву и посмотрел матери прямо в глаза.

— Звонила, — сказал он сухо. — Тебе это не нравится?

— Я полагала, что ты сядешь заниматься, — ответила Пудилова уклончиво.

Рубаху она все еще держала на руке, чтобы не помять. Станя снова включил зажужжавшую сразу машинку и опять уставился в зеркало на свое лицо. У него, у Станислава, глаза карие, как у матери, и отцовский твердый рот. Нос, правда, великоват, но придает ему солидность и уверенность в себе. Такое впечатление по крайней мере Станя вызывает у всех, кто его знает.

— Сыт зубрежкой по горло. С утра сижу не разгибаясь. Могу я немного отдохнуть? Как ты думаешь?

— Конечно, — тихо сказала мать и вернулась в кухню. Она аккуратно надела рубашку на плечики из пластмассы, которые были вложены в тот же пакет, и повесила на ручку распахнутой двери. Услыхав, что Станя выключил бритву и убирает ее в футляр, Пудилова тихо произнесла:

— Когда пойдешь к себе, захвати и повесь в шкаф.

— Что? — спросил Станя, стоя в дверях.

Из квадратного флакончика он налил на ладонь одеколона и протер лицо.

Мать показала на дверь. Она молча разбирала содержимое сумки, раскладывая на столе пакеты, бутылки с фруктовым соком, банки с горчицей и промасленные мешочки с майонезом.

— Хороша! — похвалил он мамин вкус. — Дорогая?

— Сто двадцать…

Станя удивленно свистнул и, закрутив крышку на флаконе, отнес его в ванную.

— Я ее сейчас надену! — сказал Ставя по дороге.

— Нет!.. — крикнула мать.

Станя вернулся обратно в кухню. Насупив брови, он стоял, засунув руки в карманы брюк. На левой скуле, вдруг порозовев, четко обозначился небольшой шрам. Память еще детсадовских времен: в первый, же день, когда мать привела его туда, Станя почему-то не понравился одной девочке. Без всякой видимой причины она швырнула в него деревянной игрушкой. Доктор Шебеста в поликлинике сразу же наложил на рану шов. Бесспорно, Шебеста был отличный хирург, но эту рану зашивал не иначе как сапожной дратвой. Шрам, похожий на охромевшую стоножку, не исчез и через двенадцать лет и четко проявлялся, чаще всего зимой, в мороз, или когда его обладатель волновался.

— Почему, мама?