Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

Солнце здесь обжигало сильнее, голоса звучали с более заметным южным акцентом, а Дани изо всех сил старалась, чтобы не так бросалось в глаза в выражении ее лица и в жестикуляции то неуловимое, что, наверное, называется счастьем. Их столик стоял в саду, так, как она хотела сидеть накануне, а в меню даже оказались спагетти. Он рассказывал о незнакомых, как выяснилось, для нее местах, где они могли бы вечером заняться любовью, выкупаться и завтра снова заниматься любовью так долго, сколько ей захочется. Она выбрала малину на десерт и Сент-Мари-де-ла-Мер,[37] поскольку этот город должен идеально подходить пусть даже липовому цыгану и к тому же не слишком ярому католику.

Он ненадолго вышел позвонить «одному другу». Когда вернулся, она догадалась, что он чем-то озабочен. У него даже улыбка стала другой. Расплачиваясь, она увидела по стоимости включенного в счет разговора, что звонил он не в Мец и не в Париж, это стоило бы намного дороже. Она не смогла от него скрыть, поскольку действовать правой рукой было трудно, что достает деньги из конверта с эмблемой агентства, но он не стал задавать вопросов, а может быть, просто не заметил. Она разозлилась на себя, что допустила такую оплошность, не предусмотрела такую мелочь, а все потому, что напрягала свои куриные мозги, роясь в чужих бумажниках.

Они проехали через Баланс – светлый городок с огромными платанами – и попали в совершенно другую местность, более солнечную и, похоже, в чем-то более знакомую ей, чем те, где ей доводилось бывать раньше. Внизу вдоль дороги текла Рона, высыхающая между песчаными косами, а после Монтелимара казалось, что почва, скалы и деревья были порождением солнца.

Левая рука уже не болела, но немного ныла, когда лежала на плече парня. Он вел быстро с сосредоточенным лицом, этот профиль она запомнит навсегда. Она раскуривала ему сигареты, иногда вынимала их у него изо рта, чтобы затянуться. Ей нравились места, где ему приходилось снижать скорость, потому что тогда он поворачивался к ней и целовал или же ободряюще клал руку ей на колено.

Оранж. Длинная, ровная дорога, обсаженная платанами, они выехали на нее, не объезжая Авиньон. Мост с многополосным шоссе через Дюране. Он расстегнул на груди рубашку, говорил о машинах («феррари»), о лошадях (Куропатка, Морская птица), о фильмах («Лола Монтес»[38], «Жюль и Джим»[39]), но ни слова о себе. Она продолжала называть его Жорж. В Салоне они зашли в бар, выпили у стойки, пока заправляли машину. Так же, как и накануне в постели, и у него, и у нее волосы прилипали ко лбу. Они одновременно рассмеялись, потому что подумали об одном и том же, но вслух ничего не сказали.

Они проехали еще десять или двадцать километров, но теперь он вел машину гораздо медленнее, чаще целовал ее, а рука под юбкой становилась все настойчивее. Она решила, что пресекать его попытки не станет. У нее никогда такого не случалось прямо в машине, и сердце забилось от волнения.

Но у него на уме было другое. Он и правда свернул на проселочную дорогу, ведущую в Мирамас, но, припарковав «Тандербёрд» на обочине, попросил ее выйти из машины. Он знал эти места, это было очевидно, но ей об этом не сказал. Они шли по сосновому лесу под оглушающий стрекот цикад, поднялись на холм. Вдали виднелось озеро Вер, неподвижное, как солнечное пятно.

Мысли Дани путались. Ей было жарко. Ей было стыдно. Ей было страшно. Она уже не понимала, почему ей страшно, но, когда вышла из машины, у нее мысленно возник какой-то образ, похожий на передержанный туманный кадр, разглядеть который она не могла. Это была то ли ее собственная комната, то ли комната, которую ей выделили в доме Каравелей. В любом случае, в ней находилась Анита, но не нынешняя, а та, которую она однажды вечером, давным-давно выгнала из дома, так давно, что уже имела право об этом забыть, Анита, потерявшая на рассвете свою душу, впервые плакавшая в ее присутствии, Анита, которую она побила и вышвырнула на улицу, – ну почему эти цикады не могут замолчать?

Он усадил ее рядом на большом камне, обросшим сухим мхом. Расстегнул ей жакет, как она и ожидала, даже подготовилась к этому, чтобы не выглядеть оскорбленной идиоткой, но только погладил грудь, не снимая лифчика. Он что-то спросил, но так тихо, что она не расслышала. Впрочем, она прекрасно поняла, он не стал повторять свой вопрос. Хотя непонятно было, почему он его задал, поскольку это никак не вязалось с его личностью, а еще, почему вдруг неожиданно она перестала узнавать его замкнутое лицо, избегающий ее взгляд. Он хотел знать, сколько мужчин владели ею до него, – именно так и сказал.

Она ответила: один. Он пожал плечами. Она сказала, что остальные не в счет. Он пожал плечами. Она сказала, что было еще двое других, но они правда не считаются.

– Тогда расскажи про первого.

– Мне не хочется.

Она попыталась застегнуть жакет правой рукой, но он не дал.

– Это когда было?

– Давно.

– Ты его любила?

Разговор принимал такой оборот, что она понимала – ее ответ будет выглядеть бестактностью, но не могла удержаться, не могла отречься:

– Я и сейчас его люблю.