Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому

Последняя цитата возвращает нас к разговору в духе бинарных оппозиций искренности vs фальшивости или же истинной любви vs притворных ласк и свидетельствует о том, что именно в таких категориях воспринимал происходящее сам клиент – Добролюбов, все время терзавшийся по этому поводу сомнениями. Этот пример еще раз напоминает, что использовать подобные («эмические») категории для анализа нельзя: они автоматически ставят нас на точку зрения одного из участников той или иной любовной истории.

Похожие примеры обнаруживаются и в письмах Телье, но поскольку ее отношения с критиком были не такими долгими и сложными, как в случае с Грюнвальд, Эмилия довольно быстро оскорбилась словами Добролюбова, которые настолько унизили ее, что она на месяц прекратила ему писать:

Любезный друг мой, твое последнее письмо меня огорчило до смерти. Ты мне говоришь в своем последнем письме, что женщина должна торговать, потому что она сама и есть товар. Зачем же ты так несправедлив ко мне, я и без того уж настрадалась. Мой любезный друг, моя любовь к тебе была ошибкой, потому что раньше я была спокойна, а теперь я словно страждущая душа (письмо № 63, с. 217).

Очень многое в коммуникации между Грюнвальд и клиентом зависело от выбора языка. Хотя она и была билингвой и хорошо владела русским, многие, наиболее важные для себя письма она целенаправленно писала по-немецки, поскольку на родном языке могла выразиться полнее и точнее. Соответственно, использование немецкого Добролюбовым было знаком его хорошего и нежного настроения. Тереза неоднократно повторяла, что если «Колинька» пишет ей по-немецки, то он «не сердится». Добролюбов, судя по всему, тяготился написанием текстов на немецком: ему казалось, что он выражается на нем неуклюже. Это видно в письме Грюнвальд из Дерпта:

Но, дорогой Колинька, я буду на тебя сердиться, потому что ты пишешь, что смешно пишешь по-немецки – нет это не правда, ты пишешь очень хорошо, я тебя очень хорошо понимаю (письмо № 32, с. 158).

В свою очередь, ухудшение отношений влекло за собой переход Добролюбова на русский язык, на котором он не щадил свою корреспондентку и высказывал все, что думал. Соответственно, даже по одному такому параметру, как язык переписки, можно сказать многое о «температуре» настроений и отношений между участниками переписки в тот или иной момент.

Градус отношений – важнейший аспект аффективного обмена, и по стилю писем иногда вполне можно его замерить. Если сравнить письма трех публичных женщин (№ 67–69) и Эмилии Телье к Добролюбову, бросается в глаза разница в стиле и тональности писем. Записки Адель Батай и Марии Шолер, с которыми у Добролюбова были очень краткие, возможно, единичные, контакты, тяготеют к более формульному, клишированному языку этикетной коммуникации первых встреч, когда важнее установить контакт, нежели высказать что-то искреннее. Поэтому такие фразы, как «я соскучилась по Вам и в сей миг осознаю, что люблю Вас, потому что Вы так добры и милосердны» (письмо № 67), или «Ваша любовница, которая Вас любит и всегда будет любить» (там же), или «рассчитываю навек быть вашей подругой» (письмо № 69) для участников переписки не значили ничего, кроме трафаретных формул, которыми было принято обмениваться в таких ситуациях. Письма же Эмилии Телье и тем более Терезы Грюнвальд содержат гораздо больше нешаблонных фраз, рассказов о чувствах и мечтах и могут быть свидетельствами более искренних отношений. При этом важно подчеркнуть, что эти письма не содержат открыто проговоренных эротических переживаний. Они остаются в рамках вполне целомудренного стиля той эпохи, когда сфера сексуального была скорее вытесненной и табуированной и язык любви и нежности очень сильно зависел от этикета и конвенций.

Это хорошо видно на примере многочисленных коротких посланий Грюнвальд к Добролюбову с приглашением прийти к ней с очевидными целями, но призывающих к этому с помощью апелляции к скуке, грусти, тревоге, которые могут быть устранены только явлением Добролюбова: