Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Занятия в монастыре включали основы христианской веры, молитвы, религиозное пение и церковные обряды, а также изучение устного французского. По крайней мере некоторых из воспитанниц учили также читать и писать по-французски, а со временем — когда урсулинки сами освоили индейские наречия — писать на родном языке[342]. Уроки велись не столько по-французски, сколько на алгонкинском и ирокезском языках: монахини хотели, чтобы «семинаристки» (как любила их называть Мари Воплощения) понесли приобретенные знания в свое племя и для начала рассказывали о христианском Боге родственникам, которые приходили в монастырь навещать их[343]. Ученицы, восхитившие в 1654 г. ирокезских предводителей, пели французскую песню, однако они исполняли гимны не только по-французски, но и на индейских языках[344]. Кроме того, девочек учили принятому в Европе вышиванию и живописи. Более старшие воспитанницы уже переняли художественные приемы у своих матерей, так что, вероятно, их индейские вкусы и стили сказывались в росписях и прочей декоративной работе, которую они выполняли рядом с Мари в часовне и приходской церкви[345].

Помимо множества девочек и женщин, живших в обители или периодически навещавших ее, у ворот и в приемной появлялось немало мужчин — пройти наставление, отведать мамалыги с мясом, которая выдавалась на монастырской кухне в любое время дня, или просто из любопытства[346]. «Я вижу перед собой благороднейших и храбрейших вождей, — писала Мари Воплощения в 1640 г., — которые становятся на колени, прося меня помолиться вместе с ними перед едой. Они, словно дети, берутся за руки и повторяют каждое мое слово»[347]. «Попадающие в Квебек гуроны почти все время проводят в нашей приемной», — рассказывала она через шесть лет о вождях, которые прибывали для торговли мехами или переговоров с ирокезами. «Матери Мари св. Иосифа поручено наставлять их… Один гурон… настолько скрупулезно слушается [ее], что не делает ничего без ее приказа»[348]. Иногда, если наплыв людей был особенно велик, обе Мари наставляли и мужчин и женщин в вигвамах или прямо во дворе, под открытым небом[349].

Параллельно с обучением, приемом посетителей и благотворительными трапезами шла литургическая жизнь монастыря. Монахини читали ежедневные молитвы и пели псалмы, а иезуиты произносили проповеди в их церкви в Великий пост и по другим особо торжественным случаям, однако Мари куда больше нравилось, когда в службе участвовали новообращенные америнды. Обряд крещения совершался в урсулинской часовне (Мари стала крестной матерью одного алгонкинского подростка, первым наставником которого в вере был отец Лежен)[350], а религиозные шествия по большим праздникам неизменно включали в себя заход и в монастырь урсулинок. Алгонкины и гуроны из Силлери, а также другие индейцы шли кучками, мужчины отдельно от женщин, окруженные спереди и сзади крестами, хоругвями и французами — мастеровыми, чиновниками и иезуитами. В 1648 г., на праздник Тела Господня, урсулинки переодели своего молодого французского слугу, Бенжамена, в костюм ангела и, сопроводив двумя индейскими мальчиками со свечами, послали за гостией для причащения[351]. Летом 1646 г., когда в монастыре умерла от легочной инфекции Шарите Негаскумат, тело маленькой алгонкинки было погребено на французском кладбище, а концы ее савана в похоронной процессии несли монастырские воспитанницы — две француженки и две индианки. Мари Воплощения скорбела о ней в письме Клоду Мартену: будучи всего пяти с половиной лет от роду, Шарите пела вместе с монахинями псалмы и превосходно отвечала катехизис[352].

Учительство было для Мари сутью ее проповеднического труда: она называла его источником радости даже в периоды душевных мук, когда ее изводило сознание собственной презренности. «Все связанное с изучением языков и с обучением Дикарей… было столь для меня сладостно, что я едва ли не грешила излишней любовью к этим занятиям»[353]. Честно говоря, первые уроки алгонкинского были трудны для Мари. Она вообще не имела привычки к изучению языков, а этот оказался так далек от французского, что у нее в голове «словно ворочались жернова». Она поговорила об этом со своим Непорочным Супругом, с Воплощенным Словом, и вскоре свободно понимала алгонкинский и объяснялась на нем. «Мои уроки превратились в молитву, слова чужого языка перестали казаться варварскими и зазвучали пленительно»[354].