Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Если что и варьировалось, так это степень гласности, на которую рассчитывала Мари для своих записей. Сочиняя заметки для «Реляций иезуитов» или некрологи о сестрах-урсулинках из Квебекского монастыря, она знала, что во Франции они немедленно пойдут в печать, с указанием автора или без оного[366]. Ее письма с изложением новостей, а также с духовными наставлениями и утешениями, предполагала Мари, будут передаваться из рук в руки в урсулинских монастырях Франции или среди знакомых тех благочестивых мирян, с которыми она переписывалась. Ее сочинения на алгонкинских и ирокезских наречиях создавались для педагогических нужд урсулинских монахинь, хотя Мари, вероятно, надеялась, что они пригодятся и непосредственно тем из ее новообращенных, кто разумел грамоте. Ее наиболее личное послание (автобиография 1654 г.) предназначалось исключительно для сведения сына, а если тот умрет, не успев сжечь записи, то в них могла заглянуть лишь племянница, Мари Бюиссон, к тому времени поступившая в урсулинский монастырь в Туре[367].

Самопознанию в автобиографических текстах Мари способствовали многочисленные диалоги. Как и Гликль бас Иуда Лейб, она вела внутренние споры о своей родительской роли, однако у Гликль они шли от нее самой, тогда как в случае с Мари они подогревались письмами сына. Обе женщины обращали свои речи и записи к Господу, но если Гликлев Бог отвечал ей не прямо, а через библейские цитаты, то Воплощенное Слово и Супруг Мари постоянно комментировал события от собственного лица.

Гликль бас Иуда Лейб на протяжении всей «Жизни» сокрушается из‐за своей неспособности хладнокровно воспринимать страдание, а у Мари Гюйар дель Энкарнасьон причины тревог и сомнений по ту и другую сторону Атлантики разнятся. До отъезда — в Старом Свете — Мари, как нам известно, больше всего переживала по поводу возможного лицемерия: неужели я лгу насчет своих желаний и даруемых мне милостей?

В Новом Свете проникнутый неуверенностью и печалью диалог касался вопроса о власти и непригодности Мари к руководству. За последние годы в Туре она дослужилась до помощницы игуменьи, но это не вызвало у нее особого беспокойства[368]. Через несколько месяцев после прибытия в Квебек она провалилась в духовную «пропасть», из которой не могла выкарабкаться семь-восемь лет, скрывая это от всех, кроме своего иезуитского Духовника. По утверждению Мари, ее «крестные муки» не имели никакого отношения к америндским женщинам, работа с которыми всегда доставляла наслаждение. Не вызывали сознательного недоверия и туземные вожди, молившиеся возле ее ног в позе, перенятой ими у иезуитов. Мари Воплощения скорее мучилась из‐за своих отношений с Мари де Лапельтри и монахинями монастыря, в котором ее избрали настоятельницей. Она была подавлена, считала себя достойной лишь презрения с их стороны. Она была одинока, склонна к озлобленности и уверена, что они тоже испытывают к ней отвращение. В минуты наивысшего отчаяния Мари видела себя на краю геенны и готова была прыгнуть в огонь, «чтобы досадить Господу»[369].

Дела в обители и впрямь шли непросто: мадам де Лапельтри забрала большую часть своей обстановки и на два года уехала — пожить бок о бок с индейцами Монреаля и Тадусака; Мари св. Иосифа находила «уставные» реформы игуменьи докучными; в довершение всего из Труа-Ривьера было внезапно доставлено написанное странным почерком, «загадочное» письмо, в котором настоятельнице рекомендовали быть более любезной и снисходительной к окружающим[370]. (Из чего мы узнаем, что Мари иногда бывала резка и безапелляционна.) Господь и ее иезуитские наставники удержали Мари от прыжка в огонь, а окончательно разрешила конфликт Пресвятая Дева, которой игуменья поведала о своих муках в праздник Успения 1647 г. Мари мгновенно почувствовала, как ее антипатия к сестрам сменяется сердечной любовью. Свою власть над ними она теперь расценила как служение, причем служение, в котором на карту ставится не ее личная воля, а только Воплощенное Слово[371].

В душе Мари снова воцарился мир, но ее уже не посещали видения и божественные откровения былых времен. Бог объяснил ей, что в Канаде она должна вести «обычную жизнь», строго следуя Уставу и не рассчитывая на особые милости, которые бы отвлекали ее от трудов по обращению язычников. Духовник Мари был того же мнения. Священное слияние с Воплощенным Словом теперь достигалось «без восторга и упоения» — с помощью ежедневных молитв, послушания, причащения и приема Божественных посланий «сердцевиной души». Таким образом, в Новом Свете записки Мари стали играть даже большую роль в ее духовной жизни, нежели в Старом: они не только охватывали новые темы, актуальные для этих лесных краев, но сделались важным средством передачи слов, подсказываемых ей Господом[372].