Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Независимых свидетельств о том, как преподавала в Канаде Мари, у нас нет. «Я бы хотела, чтобы моими устами вещало сердце, только бы мои дорогие Неофиты поняли, что значит испытывать любовь к Богу», — писала она знакомой монахине в Тур[355]. Из двух педагогических сочинений еще французского периода — лирических, насыщенных образами «Отступлений» и сухой «Школы богословия»[356] — первое, несомненно, больше подходило для введения ее америндских слушателей в мир, в котором их многочисленных духов (маниту, оренда и прочих) заменили бы триединый Бог, сатана и ангелы-хранители. Иногда она высказывала собственные мысли о Господе, после чего предлагала индейцам последовать ее примеру, а сама слушала[357].

Наконец, в 1661–1668 гг., Мари принялась писать на индейских языках. На алгонкинском из-под ее пера вышли катехизисы, молитвы, словари, а также «большая книга по священной истории и всяким благочестивым предметам»; на ирокезских — катехизис по-гуронски и ирокезский словарь и катехизис. Если катехизисы, молитвенники и словари одновременно готовились и предприимчивыми иезуитами, то написанная Мари Воплощения «Священная история», по-видимому, была первой. А если учесть, что в этом таежном краю у женщин были свои темы для обсуждения и способы выражаться, лингвистическая и педагогическая литература, сочинявшаяся женщиной, была, как считала Мари, «подлинным сокровищем»[358].

Между тем она продолжала писать и на родном языке — со скоростью, которую трудно вообразить себе при всех ее обязанностях (Мари трижды избирали настоятельницей на шестилетний срок, а в промежутках она исполняла в монастыре другие должности). В середине лета, сразу по прибытии судов из Франции, Мари принималась за письма сыну и родственникам, сестрам-урсулинкам и в прочие французские монастыри, друзьям и потенциальным жертвователям канадской миссии. Помимо размышлений и советов на духовные темы, она посылала рассказы об увиденном ею самой и услышанном от многочисленных индейцев и французов, которые приходили в приемную «повидаться и посоветоваться с ней», а также о том, что читала в сигнальных экземплярах ежегодных «Реляций иезуитов»[359]. Она даже сама печаталась в «Реляциях», поскольку отцы Вимон, Лальман и другие главы иезуитов заказывали ей сообщения обо всем, что касалось урсулинок и туземцев, входивших в их круг общения, а парижский иезуит Франсуа дю Кре просил материалы для своей все разраставшейся «Истории Канады»[360]. И, разумеется, была еще духовная автобиография, которую испрашивал дон Клод Мартен и которая была, наконец, отослана ему в 1654 г. К началу осени, когда суда поднимали якоря и направлялись во Францию, у Мари болела рука от всей этой писанины[361].

Давайте же рассмотрим ее записи с точки зрения того, что они говорят нам об отношении Мари Гюйар к самой себе, к сыну и его жизни на родине, а также к различным племенам и языкам Нового Света. Увы, все ее рукописи на америндских наречиях утрачены (некоторое представление об их структуре можно получить из аналогичных работ иезуитов), однако существенная часть того, что писалось по-французски, дошла до наших дней[362].

Все французские сочинения, утверждает Мари, слагались непринужденно, без обдумывания композиции и без редактирования (т. е. не так, как семикнижие Гликль бас Иуда Лейб). С этим можно согласиться применительно к летней корреспонденции, которую Мари строчила второпях[363]. Но она настаивает на том же и по поводу сотни с лишним листов сочинявшейся для Клода Мартена духовной автобиографии, с которой спешки не было: «Не считай, — объясняла она сыну, — что эти записи, которые я посылаю тебе, были заранее продуманы, дабы соблюсти некую систему, как это принято в солидных трудах… Взявшись за перо, я не знала и слова из того, что собираюсь написать, но витавший надо мной дух Благодати подсказывал нужное ему… Кроме того, я постоянно отвлекалась и прерывала работу, поскольку меня звали неотложные дела»[364]. Однако годом раньше Мари изложила и Клоду, и своему исповеднику план автобиографии, прибавив, что «она не выходит у нее из головы». Впрочем, возможно, слова действительно заносились на бумагу в порыве творческого вдохновения. Рукопись, дошедшая до Клода Мартена, почти не имела подчисток и исправлений[365].