Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века

Такой опыт подготавливал почву для видений и для новых богов. Еще одну гуронскую женщину, «добрую христианку, ведущую совершенно беспорочную жизнь», бог предупредил о землетрясении 1663 г. В ночь на 3 февраля, когда все вокруг спали, до нее донесся четкий голос, который произнес: «Через два дня произойдут удивительные и непостижимые события». На следующий день она собирала с сестрой дрова, когда услышала тот же голос, сообщивший, что землетрясение состоится завтра, между пятью и шестью часами пополудни. Дрожа от страха, она принесла эту весть в «длинный дом». Судя по рассказу Мари и госпитальерок, женщину не приняли всерьез, заподозрив в том, что она «грезит» и пытается изображать шаманку-«прорицательницу». На другой день между пятью и шестью случилось землетрясение. Одновременно у Катрин св. Августина начались в госпитале видения, в частности, ей явился архангел Михаил и объяснил, что это наказание канадским племенам за их нечестивость, развращенность и отсутствие милосердия[450].

Вероятно, разные неофиты по-разному воспринимали свои сны, но привычка к самоанализу, необходимая для толкования снов, несомненно, благоприятствовала развитию замечательных способностей к исповеди, которые отмечали и иезуиты, и Мари Воплощения. Кое-кто, возможно, был даже рад избавиться от беспокойства по поводу исполнения снов (а они непременно должны были исполниться) и лучше испытывать более расплывчатый страх перед совершением греха. Остальные могли просто захватить с собой в христианство некоторые связанные со снами обычаи и восторги — так европейские сельчане по ночам иногда отправляли свои души сражаться с ведьмами или навещать умерших. Подобному религиозному эклектизму, которому в Европе отчасти препятствовали инквизиция и процессы над ведьмами, было гораздо легче сохраняться в северо-восточной Америке с ее лесными чащами и долгими зимами[451].

Свидетельства такого эклектизма присутствуют во многих французских отчетах. Алгонкинка Луиза, которая, как мы знаем, рассказывала Мари Воплощения про свою готовность принять смерть детей, отнюдь не бездумно отбирала способы ухода за дочерьми и их похорон. С одной стороны, она отослала прочь двух некрещеных алгонкинок, советовавших ей забрать девятилетнюю дочь из квебекского госпиталя и вылечить ее с помощью шамана, который бы бил в барабан и дул на пораженное болезнью место. (А может, Луиза все-таки согласилась на шамана? По словам госпитальерок, девочка «сначала почувствовала себя лучше», но потом мать взяла ее с собой в лес, где она и умерла.) С другой стороны, когда заболела старшая дочь, Урсула, Луиза сама ухаживала за ней рядом с госпиталем, в вигваме, который она оформила в виде молельни, украсив предметами христианского культа и à la sauvage — расшитыми шкурами бобра и лося. Монахини и священники «индифферентно» восприняли такое смешение традиций, однако погребение Урсулы показалось им неприемлемым. Луиза «похоронила дочь со всей возможной для Дикарей торжественностью, положив в могилу главные свои ценности из Бобров, Вампума и прочих вещей, которым они придают значение». Иезуиты давно ополчились против погребальных даров, поскольку эти дары в сочетании с обычаем приношений скорбящей родне от соплеменников (для «осушения слез») заменяют европейскую систему наследства и наследования. Как можно хоронить вместе с дочерью столь ценные вещи, если Луиза такая «бедная», удивлялись госпитальерки. Тем не менее алгонкинка провела ритуал по своему усмотрению, напомнив монахиням, что двумя годами раньше они похоронили одну из сестер в очень красивом наряде и с разными почестями. Она была уверена, что задуманные ею похороны не воспрещаются Богом. «Я хочу почтить умершую»[452].