Данте Алигьери

Насколько страшным наказанием был интердикт, можно судить по тому, что им наказывали за уголовные и административные правонарушения. То есть перспектива невозможности участия в церковных таинствах должна была удерживать от преступления воров и убийц. Нам трудно сегодня поверить в это — тем не менее это работало. Интердикт считался мягче отлучения от церкви, но и он ставил средневекового человека вне закона. Даже подданные могли освобождаться от присяги отлученному государю. Для рядового же человека, тем более целого населенного пункта, отсутствие нормальной церковной жизни было непереносимо. Люди не могли делать того, что являлось основой их жизни: ходить на исповедь, молиться во время литургии, слушать церковный хор, венчаться, крестить детей. Самое ужасное, — они умирали без отпущения грехов, а в то время смерть занимала очень важное место в мировоззрении любого человека. Поэтому спасение родного города от интердикта было крайне важно.

Разумеется, и в те времена находились люди, не принимавшие близко к сердцу духовную составляющую церковных карательных мер. Беда в том, что «большой местный» интердикт не ограничивался психологическим давлением. От него страдали, как и от современных санкций, социальные связи, в первую очередь торговля. Конечно же, закручивание гаек приводило к поиску обходных путей. Занятно, что некоторые послабления совершались вполне официально, иногда тем же самым понтификом, что ранее наложил интердикт.

Папа мог дать разрешение все-таки проводить богослужения в «провинившейся» церкви, но только при закрытых дверях. Иногда строго запрещалось служить местному духовенству, но разрешалось, в качестве привилегии, какому-либо монашескому ордену. Подобные привилегии могли стать серьезным искушением для злоупотреблений.

Постепенно менталитет людей менялся. К XV веку ин-дердикт начал утрачивать свое значение. К тому же Базельский собор 1431–1449 годов сильно ограничил возможность его наложения. Один из последних «больших локальных» интердиктов был наложен в 1606 году папой Павлом V на Венецианскую республику. В современной католической церкви местный интердикт упразднен, личный же предусмотрен за физическое насилие против епископа, за совершение литургии, отпущение грехов, принятие исповеди лицом без соответствующего сана и полномочий, за нарушение монашествующими обета безбрачия и за деятельность, направленную против Церкви.

* * *

История вражды первого поэта и Большого Барона завершилась, но кардинала Акваспрату этот факт не удовлетворил. Хотя угроза интердикта для Флоренции, по-видимому, миновала, монсеньор продолжал считать покушение на свою жизнь происками белых гвельфов, и никто не мог убедить его в обратном. Он объявил, что отныне будет помогать черным. Вьери деи Черки рвал и метал, обещая приорам адские муки, если они немедленно не умилостивят взбешенного монсеньора.

Приоры долго думали, но не нашли ничего лучше, как в очередной раз раскошелиться. Они послали во дворец Моцци, где отсиживался перепуганный кардинал, своих представителей с прекрасной серебряной чашей, наполненной двумя сотнями золотых флоринов.

Акваспрата долго смотрел на деньги, сказал, что чаша очень милая, но подарок не взял и вскоре уехал.

Через некоторое время пришли дурные вести из Кастель-делла-Пьеве. Корсо Донати сбежал на следующий день после своего прибытия на место ссылки. Вьери стал мрачнее тучи.

— Это еще хуже, чем выстрел в кардинала, — сказал он приорам, — теперь жди настоящих бед.

Черки оказался прав. Через две недели приехал один из его римских осведомителей и привез пренеприятнейшее известие: Корсо успел побывать в Риме, где папа Бонифаций обласкал его и назначил подеста[53] в одном из небольших городков в своих личных землях. Но самое плохое заключалось не в этом. Большой Барон смог уверить святого отца, что белые гвельфы — не настоящие. Они связаны с гибеллинами и только ждут момента, чтобы продать и милую Фьоренцу, и интересы понтифика. При всем обилии клеветы в словах Корсо заключалась неоспоримая правда: в последнее время Вьери действительно успешно торговал с гибеллинскими вождями.

Подумав, деи Черки позвал к себе Данте.

— Вся надежда на твою музу, — сказал он приору, едва поприветствовав его. — Надо срочно ехать в Рим и любой ценой доказать папе Бонифацию, что мы милы и безопасны и к тому же достаточно преданы его интересам. Как ты помнишь, он большой любитель поэзии.

Данте невесело усмехнулся:

— Я — не самая лучшая кандидатура. Ты же знаешь мое отношение к Бонифацию.

— А чем он тебе не угодил? — удивился Вьери.

— Он угрожал своему предшественнику, папе Целестину, и в итоге заставил его отречься. Неужели тебе не известно об этом?

— И что? — хмыкнул деи Черки. — Целестин был совершенно неспособен к управлению. Он отшельник, к тому же наивен, как дитя.

— Это и есть идеал пастыря душ, а вовсе не такой успешный проныра, как Бонифаций.

Черки пристально посмотрел на Данте:

— Я знаю, тебе милее императорская власть, чем папская. Но все гибеллины изгнаны из Флоренции. А ты вроде как дорожишь своей родиной.